Братья и сестры Наполеона. Исторические портреты - Рональд Фредерик Делдерфилд

не хватит решимости пройти через все это, и утверждала, будто люди в Неаполе тоскуют по миру, как и каждый человек в Европе, и поддерживают ее в том, что она отворачивается от императора. Визит мадам Рекамье имел место 16 января, менее чем через неделю после ратификации договора англичанами, а на следующий день после ее возвращения во дворец она обнаружила, что королевская чета снова была вовлечена в одну из своих домашних ссор. «Волосы Мюрата были растрепаны, глаза выпучены, как у человека в нервном припадке, — повествует она, — в то время как Каролина была бледна и крайне взбудоражена. Когда я вошла в комнату, королева крутилась вокруг своего мужа и причитала: „Во имя Неба и ради своей собственной славы оставайся здесь! Не показывайся в таком состоянии!“ А затем она мне сказала: „Пойду отдать несколько распоряжений и немедленно вернусь“. Как только его жена покинула комнату, человек, который вел под Эйлау девяносто эскадронов кавалерии против русских, бросился в ноги мадам Рекамье и, схватив ее за руку, закричал: „Скажите мне, скажите мне правду! Вы, наверное, должны думать, что я вел себя бесчестно. Но ведь это не так, не правда ли?“» И он продолжал обвинять себя как Мюрата-ренегата, а в конце концов разразился слезами и закрыл лицо руками.

Мадам Рекамье, которая не испытывала любви к Наполеону, была глубоко потрясена этой сценой, но когда Мюрат опять просил ее оправдать свои поступки, она резко сказала ему, что, по ее мнению, не время покидать человека, которому он столь многим обязан. Мюрат вместо ответа показал ей на знаменитый залив, где посетительница увидела стоявшую на якоре эскадру британских судов. Но дальнейшие причитания кающегося короля были прерваны возвращением королевы, которая презрительно посмотрела на своего мужа и фыркнула: «Во имя Неба, Мюрат, помолчи или по крайней мере говори тише! В соседней комнате сотня ушей прислушивается к тебе. Не потерял ли ты способность владеть собой?» Затем тихим голосом она снова принялась накачивать его очередной порцией самоуверенности, убеждая, что, если необходима встреча с Наполеоном, она одна и встретится с ним и сумеет защитить свое право сохранить корону, которую тот предоставил ей. К удивлению мадам Рекамье, такой подход оказал почти магическое влияние на этого преисполненного сожалений человека, который собрался с силами и поспешил выйти из комнаты. Позднее в тот же день она видела его гарцевавшим на лошади среди толпы, и выглядел он превосходно, получая шумное одобрение со стороны неаполитанских рыбаков.

Последние слова Каролины, обращенные к ее подруге, проливают подлинный свет на взаимоотношения мужа и жены. Расставаясь с мадам Рекамье, она сказала, пожав плечами: «Видишь ли? Я вынуждена быть мужественной и за него, и за себя!»

Глава 12

Я везде буду господином Франции так долго, как сохраню дыхание в моем теле.

Наполеон Жозефу, март 1814 года

Прошел двадцать один год с того времени, как Парижу в последний раз угрожало вторжение. В те дни Дантона и сентябрьской бойни почти каждый крепкий мужчина во Франции устремлялся в ополчение и маршировал на северо-восток, неся с собой оружие, выкованное в импровизированных кузницах, возникших прямо на улицах. Какой-нибудь оратор из толпы, подражавший живой республиканской риторике, мог за десять минут собрать вокруг себя целую компанию наблюдателей. Люди проходили в гражданской одежде, распевая «Марсельезу», и армии королей были в полном смятении отброшены за границы. И так могло бы произойти снова, если бы те самые волонтеры были живы, чтобы встретить вторжение 1814 года. Прибавка к их возрасту двадцати лет не составила бы большой разницы для рядовых бойцов при руководстве человека, который выиграл пятьдесят сражений, и ни одна нация в любой период своей истории не располагала более одаренными кадрами высших офицеров. Но в том-то и заключалась беда. Почти каждый выживший из республиканской армии был уже полковником, генералом или маршалом, а подавляющее большинство людей, с которыми они маршировали в прошлые времена, было мертво. Их тела покоились в столь широко разбросанных местах, как Севилья, Москва, Гамбург, и меньших городках вдоль реки Нил. Выжившие, подобно Нею, Удино, Мортье и Мармону, все еще были способны вдохновлять рядовых солдат на подвиги мужества и чудеса импровизаций, но даже в рядах высших офицеров были серьезные пробелы, так как Ланн, Дюрок, Бессьер и Понятовский были мертвы. Бернадотт присоединился к союзникам, Мюрат стал предателем, а под Лионом в резервной армии мастер дуэлей и танцев Ожеро задерживал приказы выступать с потоком извинений. Группа, окружавшая самого Наполеона, продолжала бороться, отчаянно и преданно, но не питая иллюзий в отношении неизбежного исхода, так как мужчины, которых они теперь вели за собой, были мальчишками, пребывавшими еще в колыбелях, когда Наполеон устремился в Милан в 1796 году и одержал победу менее чем за сорок дней. Наполеон мог писать колебавшемуся Ожеро: «Я уничтожил 80 000 солдат противника с батальонами новобранцев, которые не имели патронташей, носили деревянные башмаки, и их форма была в лохмотьях… Если ты все еще являешься Ожеро Кастильонским, то можешь сохранить командование, но если на тебя тяжким бременем давят твои шестьдесят лет, откажись от него…» Но Ожеро смог прореагировать на это с не нуждавшейся в ответе логикой: «А где же теперь мужчины Кастильоне?» Занавес давно уже опустился, и, если бы кто-либо, помимо Наполеона, играл бы руководящую роль, пьеса давно бы уже закончилась и каждый пошел бы домой спать.

В конечном итоге Наполеон вынужден был верить Жозефу, так как, кроме тех, кто нужен был ему на поле боя, не имелось никого с соизмеримым положением, кому бы он мог доверять. Жозеф, как генерал-лейтенант Франции и губернатор Парижа, теперь оказался перед ситуацией более отчаянной, чем любая из тех, которые выпадали на его долю в Испании. Там ставки были относительно небольшими, но здесь они касались каждого титула, каждой почести, каждого су и каждого предмета обстановки, на которые могла бы претендовать семья, — короче говоря, самой империи или того, что от нее осталось.

Но даже теперь в столь крайнем положении Жозеф продолжал получать от своего брата письма с советами, как это было в Неаполе и Мадриде. Должно быть, Жозефу мерещилось, что его брат пребывает в каком-то гипнотическом трансе, ибо тональность его писем напоминала настроение человека, находящегося на пороге грандиозных триумфов, и он с удовольствием описывал сломленное, истощенное состояние своих противников. И более того, он требовал, чтобы Жозеф передавал подобные фантазии в форме официально инспирированных слухов. «Передавай, что противник