Как закалялся дуб - Борис Вячеславович Конофальский

— Идите вы к чёрту! — рявкнул начальник охраны, плюнул в сердцах и, зло зыркнув на синьора офицера, стал удаляться, размахивая руками.

— Ишь, цаца какая, обиделся, — хихикал Стакани. — Ну и хрен с ним, пусть катится.

— С вашего позволения я тоже пойду, дела, знаете ли, — откланялся Фандочи.

— А коньячка? — предложил околоточный.

— На работе не употребляю, боюсь допустить ошибку. Всего хорошего.

— Ну и проваливайте. Подумаешь, какие они все деловые в порту. Я, может быть, тоже на работе не употребляю. И что теперь? Сдохнуть, что ли? Умные больно.

Синьор Стакани закачался, но не упал. С грацией старого кавалериста он мужественно перенёс качание земли, широко расставив ноги. Даже слишком широко. Издали некоторым людям, которые не знали околоточного так хорошо, как его подчинённые, могло показаться, что он будет делать сейчас зарядку или даже попытается сесть на шпагат. Но полицейские были знакомы с этим состоянием своего руководителя, поэтому только говорили:

— Вона, как опять раскорячило нашего орла.

— Ага, уже надрался.

— Лёгкой души человек, начальство его пропесочило, солнце ещё не встало, а он вон как легко на жизнь смотрит. Орёл, одно слово.

— Вы бы лясы не точили, — заметил ефрейтор Брассели своим сослуживцам, — а нашли бы ему лучше ящик да усадили бы «орла», а то, не ровён час, угваздается в грязь, вам же его потом и чистить.

Полицейские уже были готовы выполнить пожелание ефрейтора, но в эту самую секунду с северной стороны порта появился ни кто иной, как синьор журналист Понто. Он продолжал исполнять песню про цыган, которых невозможно догнать, и посему расположение духа у него было самое что ни на есть боевое. О чём свидетельствовала шляпа журналиста, висевшая на его затылке вопреки всем законам сэра Ньютона.

— Так-так, — произнёс Стакани, вглядываясь в фигуру появившегося. — А кто это там орёт?

— Она-с, — сказал молодой полицейский.

— Какой такой онас? — не понял синьор околоточный и одним глотком допил содержимое бутылки.

Допив коньяк, он приставил пустую бутылку к глазу, как адмиралы приставляют к глазу подзорные трубы, чтобы рассмотреть неприятеля.

— Она-с, — повторил молодой полицейский, — демократическая пресса-с.

— А-а, — понял околоточный, — я так и знал, я так и знал.

— Может, её с пирса столкнуть? — предложил ефрейтор Брассели.

— Мысль неплоха, — одобрил инициативу подчинённого начальник, — только мне сначала необходимо этого негодяя допросить и выяснить у него некоторые вопросы.

— Какие вопросы? — поинтересовался Брассели.

— А вопросы будут такие: почему он, подлец такой, не… — окончание вопроса синьор околоточный забыл и поэтому тут же сформулировал вопрос по-иному. — Почему он такой подлец? Вот!

— Хороший вопрос, — согласился ефрейтор.

А пока полицейские беседовали, журналист приблизился, что называется, на пистолетный выстрел. Он остановился у раскрытого контейнера, деловито достал блокнот, карандаш и, как следует обдумав название статьи, вдруг ни с того ни с сего стал рисовать в блокноте голую девку, причём весьма схематично. Делал он это со всей тщательностью, на которую был способен, и, увлечённый делом, даже слегка покачивался.

— Что это он там делает? — спросил Стакани.

— Пишет, — ответил один из полицейских.

— Вижу, что пишет. А что он пишет?

— Не могу знать.

— Не могу знать, — передразнил подчинённого синьор Стакани. — А что ты вообще можешь знать? — и, уже обращаясь к журналисту, околоточный крикнул: — Эй, ты! Ты что там пишешь?

— Отвали, — коротко ответил рыцарь пера и блокнота, что было весьма смело с его стороны.

— Что такое? — удивился Стакани такой смелости и сделал несколько шагов в сторону журналиста, причём передвигался он очень широко расставив ноги и держа руки в боки, полагая, что такая манера передвижения является наиболее угрожающей. — Ты что сказал, осёл?

Журналист оторвался от рисунка, чтобы взглянуть на околоточного. И, не найдя в его манере двигаться ничего угрожающего, нагло заметил:

— Осёл твой папа.

— Мой папа? — даже с некоторым удовлетворением переспросил Стакани. — Вот так, да? А ты тогда кто?

— Не твоё собачье дело, — ответил журналист и снова принялся за рисунок.

— Ага. Ага, значит не моё собачье дело. Ага! — распалялся околоточный.

— Ага-ага — коровья нога, — продолжал борзеть журналист, явно провоцируя конфликт.

И он своего добился, так как эта самая коровья нога была той самой каплей, которая переполнила чашу терпения околоточного.

— А ну повтори, что ты сказал, — с угрозой произнёс он.

— Пожалуйста, — повторил Понто. — Ага-ага — коровья нога. Что, съел?

— А ну-ка, ещё раз, — попросил полицейский.

— Ради Бога, ага-ага — коровья нога.

— Ты на что намекаешь, подонок? — спросил синьор Стакани, делая ещё два угрожающих шага и отбрасывая пустую бутылку в сторону.

— Я? — удивился журналист. Он, в общем-то, ни на что не намекал, но если полицейский ставил вопрос таким образом… — На то, что ты — рыба безрогая.

— В каком смысле, рыба безрогая? — уязвлённый в самое сердце, спросил Стакани.

— Да в прямом. Рыба. — Понто кистью руки изобразил очень гибкую рыбку, без рогов, для изображения рогов журналист употребил карандаш и указательный палец левой руки, приставив всё это к своим ушам. И при этом он скорчил мерзкую физиономию и произнёс: — Бе-е.

— Ах, ты… — только и смог произнести околоточный.

К нему подбежал ефрейтор Брассели и предложил:

— Может, его в клетку?

— Не-ет, — покачал головой околоточный.

— Тогда в воду?

— Не-ет, — отодвигая подчинённого, произнёс синьор Стакани. — Я сам с ним разберусь, лично.

С этими словами он двинулся в сторону журналиста, засучивая рукава служебного кителя.

— Ой, только не надо вот этого, — с презрением заявил журналист, пряча блокнот со схематическим изображением голой девки в карман. — Не надо, а то ведь я тебе всю морду набью.

— Я кавалерист, — предупредил Стакани, и это в его устах прозвучало угрожающе.

— Ой, только не надо вот этого, кавалерист он, видите ли, — отвечал Понто, принимая стойку профессионального циркового борца. — Видал я таких кавалеристов.

— Ах, видал, значит? — спросил Стакани.

— Да, видал, — отвечал Понто.

— И много видал?

— Тысячу.

— Ах,