Когда явились ангелы (сборник) - Кен Кизи

– А это значит, что, коли я сегодня их не соберу, завтра, очень возможно, они к идеальной своей готовности на день припоздают.

И так лежит он и слово себе дает: «Вот едва тот лучик до первого ореха доберется – сразу встану и займусь». Потом опять пару раз глаз прижмурит: «Вот едва тот лучик до второго ореха доберется, так я вниз сразу вжик с сумкой и давай собирать». …Ну и так далее – только дремлет да прохлаждается, воздухом тихим да сладким наслаждается. Орехи меж тем буреют. Лучик солнечный тихо дальше ползет себе – пятнадцать орехов! двадцать! – да только утро такое пригожее, а воздух так сонно висит, что все равно мир-покой рушить не хочется.

В общем, палец солнечный только к двадцать седьмому ореху потянулся, как по всему Дну распрокатился богоужасный господинемилосердый рык, точно сам Сатана товарняк пригнал, иль накрайняк кто там за ним следующий подпаленный так голосить могёт.

Ох что за рык! Ох ох ох! Да не просто громкий и долгий, а высокий да низкий, да мороз по коже от него, да в жар бросает – все сразу. Лохмы морока с паутинами паучьими все враз приморозило – такой вот мороз от него! – а ручейки перекипели насухо да яблоня вся почернела от адского его жара. Даже на верхотуре у Шельмеца, на тополе-небодере этом листики скукожились – вот-вот опадут, хоть время падать им еще очень нескоро. Мало того – рыком этим всю дрему Шельмецу порастряхнуло так вдруг, что Горболыс перепуганный аж застрял меж полом и потолком. Завис эдак, окаменев враспялку, будто зачарованный в воздухе, зенки – что бисквиты, а все до единого волоски – дыбом, что иглы у надутого дикобраза.

– Это что, за ради шести десятков циклонов, тут такое? – спрашивает он себя дрожащим голоском. – Дрема кошмаром оборотилась?

И за нос себя – цап, проверить на всяк пожарный. Чары все тут – чпок, и Шельмец на пол – бум!

– Хмм, – задумался, нос да коленки себе потирая, – явно сон, да только с примесью кошмарного шума – вот как в обычном старом добром сне бывает сон, будто плывешь и летишь… только если без шуток саданет, стало быть, и пол настоящий.

И тут опять как зарокочет – «РРРРЫК!» – и тополь от корней до кроны весь сотрясся, да так, что никакой божьей твари на ногах не устоять. Шельмец осторожненько так на оббитых коленках по полу шмыг, да нос осторожненько наружу, да очень-очень осторожненько шею вытягивает и глядит на прогалину внизу.

– Я кому сказал – РРЫК!

Тут у Шельмеца и уши заложило, и кровь свернулась, потому как зрелище такое открылось ему, что и не поймешь, спит он еще или уже нет, как бы ни трясло его да ни стукало.

– Я ВДВОЙНЕ ВЕЛИКАН с высоких хребтов, и ВДВОЙНЕ ВЕЛИК я, и ВДВОЙНЕ ЗОЛ, и ВДВОЙНЕ ВДВОЙНЕ ГОЛОДЕН ы-РРРРЫК!

То был ведмедь – грязный грозный гризли, такой здоровенный, косматенный и анафемский, что будто два громаднейших и злобнейших ведмедя с Озарков сговорились и в одного слились.

– Я кому сказал – ПРРОГОЛОДАЛСЯ! И не как в обед в перекус помаленьку, а свирепо сварливо на сон грядущий по-великому проголодался! Я живу велико и сплю велико. Когда я сегодня на боковую залягу, у меня до завтрака полгода пройдет, потому и ужин мне нужен, как мой сон. Великое брюхо горючки и сала на гарнир, чтоб постоянная печка моя не погасла, чтоб спячку сезонную раскочегарить ы-РРРРРРЫЫЫК!

Открыл ведмедь пасть, а у него там зубья, что сталактиты в пещере. Мотнул ведмедь башкой, а у него там зенки, как дулья двустволки, в тебя вперились.

– Я до костей обглодал высокие взгорья, а предгорья догрыз до камней, а вот теперича возьму и съем ВСЕ! ДНО! и всех, кто в нем живет, ДО САМОГО ДОНЫШКА!

И с тем еще один ужасающий рык испустил и лапищи свои над башкою воздел, потянулся, пока когти на нижних лапах у него не зазудели, словно сверкучие стальные крючья для сена, а потом – бам! – загнал когтищи эти свои прямиком в землю с глаз долой. И давай со злобным рыком эту самую землю драть, будто не земля она, а обертка на подарке ему в день рождения.

А в разъятой земле жил байбак Чарли Чарльз, и спальня его надвое раскололась, кровать под ним треснула, а он сразу одеяло до подбородка дрожащего натянул.

– Эй, ты? – вопрошает малыш Чарли храбрейшим голоском, на кой только способен. – Это моя нора! Ты чего это ко мне домой и в норку ломишься?

– Я ВДВОЙНЕ ВЕЛИКАН из ДИКОРЁВЫХ ВЫСОКОГОРИЙ, – рычит ведмедь, – и пришел жировать да кладовку набивать на ЗИМНИЕ СПЯЧКИ ДВОЙНОЙ ДОЛГОТЫ.

– Так иди и где-нибудь в другом месте жируй, дикогорный высокорык, – в ответ ему рычит Чарли. – А тут тебе не твои свояси…

– Сынуля, коли я проголодался, ВСЕ свояси в лесу мои! – говорит ведмедь. – АЯ ПРРРОГОЛОДАЛСЯ. Я ВЫСОКОГОРЬЯ СЫРЬЕМ проглотил, а ПРЕДГОРЬЯ ДОГОЛА обглодал, а теперича Я! СЪЕМ! ТЕБЯ!

– Я убегу, – говорит байбак, сверкая самым сверкучим своим взором.

– Я тоо-же могу, – отвечает ведмедь, сверкая бедняге ухмылкою так, что весь сверк Чарли скверной обратился.

Чарли пепелящий взор ведмедя выдержал еще пару мыргов, а потом фьють из-под одеяла и вжик по самому донышку, ушки прижал хвостик дыбком а ножонки тра-та-тах по земле шейсят шесть шажков в минуту… шустро́!

Да только старый ведмедь-великан своими старыми великанскими ножищами раз! два! три! двойных великанских шага делает – и Чарли уже догнал, сграбастал его и ам! – проглотил, с шерсткой, шкуркой и всем прочим погрызайством.

А в дупле на верхотуре Шельмец от изумления глаза протирает.

– М-да, – вынужден признать он, – фиговина эта бегать могёт.

Тут ведмедь спускается с горки к огромному гранитному валуну у ручья, где жил Кроль Долгоух. Послушал чуток – ухом к каменюке, – а потом лапу пейсятого размера подымает – все выше и выше, на сколько двойные ножищи его задрать смогут, – подымает, значит, как огромный мохнатый свайный молот, и одним топом гранитную крепость бедняги Долгоуха обращает в песочницу прям над столом, за которым кроль завтракает.

– Ах ты пентюх с Озарков! – верещит Долгоух, выковыривая песок из долгого уха диким пастернаком. – Это мой завтрак, а не твой. И тебе достает наглости топотать еще тут по нашему Дну, собственность нашу крушить да уединение нарушать, а ведь тебе тут даже не водопой!

– Как ни жаль мне, братец, но я – ВДВОЙНЕ ВЕЛИКАН, и ВСЯ земля, по которой я топочу, – моя. Я все высокогорья ДОГОЛА обглодал, а предгорья съел ДОЧИСТА. И байбака слопал, который бегает, а теперича Я! СЪЕМ! ТЕБЯ!

– А я убегу, – говорит кроль.

– Я тоо-же могу, – отвечает ведмедь.

– Я упрыгну, – говорит кроль.

– Я тоо-же, могу, – говорит ведмедь, а сам скалится и пялится да кролю зловредно усищами ворочает.

Долгоух усиками пару мыргов вертанул, а потом шмыг по участку, только пыль песочная клубами под пятами, как от мотороллера на крутой грунтовке. Да только ведмедь – за ним, будто груженый лесовоз со ската покруче. Долгоух почти до ограды на краю донного пастбища добежал, долгие ухи да локти уже подобрал – и прыг в колючки по воздуху, ни дать ни взять выводок перепелиц – шустро, да так далеко!

Да только старый ведмедь-великан своими старыми великанскими ножищами за ним – скок, ни дать ни взять выводок ракет ревущих, и в самом этом скоке своем кроля хвать – и подхватил, и проглотил его целиком, с ухами, локтями и всем прочим попрыгунством.

– Не обманул старый бродяга, и прыгать он ловок, – признает Шельмец, зенки вылупив из спаленного окошка своего на верхотуре.

Дальше идет ведмедь туда, где сонно струится Уиттиеров ручей. И хватает он ручей за бережки, и единым злобным махом – ах! – и переломил его, что твою кроватную пружину. А от этого Ласточка Ласси Вилохвостик – чпок из берегового будуара своего, не надраишь тут больше ноготки свои, прямо в воздух – кулебяк! – и шмяк в опустевшее русло вместе с оглоушенными головастиками и гольянами.

– Ах ты захолустный хулиган! – шипит Ласси. – Ах ты буян буерачный! Ты зачем это из буераков своих убег и наши речки рвешь? Тут тебе не твоя лужа в ладушки играть!

– Да я, барышня, я – я Вдвойне Великан, и ЛЮБАЯ лужа, где я в ладушки поиграть пожелаю, – моя. Буераки я стрескал буявыми, а захолустья – холодными. Сожрал байбака и сожрал кроля. А теперича Я! СЪЕМ! ТЕБЯ!

– А я убегу, – говорит ласточка.

– Я тоо-же могу, – отвечает ведмедь.

– А я упрыгну, – говорит ласточка.

– Я тоо-же могу, – говорит ведмедь.

– Я укарабкаюсь, – говорит ласточка.

– Я тоо-же могу, – говорит ведмедь и пастью своей желтозубой хлоп эдак хвастливо.

Ласси ему в ответ парочку мыргов щелк точеным зубастым клювиком, а потом – фьють! – и прочь, как пуля пистолетная. А ведмедь за нею – бубух, как метеор из пушки. Ласси из русла – как лосось на лету. А ведмедь за нею – как летучая акула. Она – на тополь и давай вверх карабкаться, как электрическое йо-йо на проводке. А ведмедь за нею – как лифт на реактивной тяге по смазанным пазам, ласточку догнал, захапал и заглотил целиком, с клювиком, коготками и прочим короедством.