Взгляни на дом свой, ангел - Томас Вулф

— Хелен, такой голос следовало бы готовить для большой оперы.

Хелен, не забывала этих слов. Она мечтала о Франции и об Италии, об ослепительном аляповатом блеске того, что она называла «оперной карьерой»,— пышная музыка, мерцающие драгоценностями ярусы лож, водопад аплодисментов, которые обрушиваются на полнокровных, господствующих на сцене, все затмевающих певцов, будили в ней ликующий восторг. Именно в этом обрамлении ей, по ее мнению, было предназначено сиять. И в то время, когда вокальная пара Гант и Хайнс («Близнецы мелодий Дикси») петляла по городкам Юга, это желание, яркое, яростное и бесформенное, почему-то словно приближалось к осуществлению.

Она часто писала домой — обычно Ганту. В ее письмах бился взволнованный пульс: они были пронизаны восхищением перед новыми местами, предчувствием полноты жизни, В каждом городке они знакомились с «чудесными людьми» — хорошие жены и матери, а также благовоспитанные молодые люди повсюду окружали гостеприимным вниманием двух порядочных, милых, романтичных девушек. Беспредельная порядочность Хелен, ее неисчерпаемая чистая жизнерадостность покоряли хороших людей и ставили на место дурных. Ее власти подчинялось десятка два молодых людей — мужественных, краснолицых, пьющих и застенчивых. Она относилась к ним как мать и как мировой судья,— они приходили слушать и подчиняться; они обожали ее, но мало кто из них пытался ее поцеловать.

Юджина смущали и пугали эти агнцеподобные львы. В мужском обществе они держались воинственно, дерзко и задиристо, а при ней терялись и робели. Один из них, городской землемер, худощавый, скуластый алкоголик, то и дело попадал в полицейский суд за пьяные драки; другой, железнодорожный сыщик, широкоплечий молодой блондин, когда бывал пьян, имел обыкновение проламывать черепа неграм, застрелил несколько человек и, наконец, был убит в Теннесси во время перестрелки.

Где бы она ни оказывалась, у нее никогда не бывало недостатка в друзьях и защитниках. Иногда беззаботная искрящаяся чувственность Перл, невинное смакование, с каким она умоляла, чтобы

…милый, добрый старичок

Баловал меня, баловал меня,—

создавали ложное впечатление у местных «любителей клубнички». Неприятные мужчины с изжеванными сигарами приглашали их по-дружески выпить с ними кукурузного виски за доброе знакомство, называли их «сестренками» и назначали свидание в номере гостиницы или в автомобиле. Когда это случалось, Перл терялась и немела; она беспомощно и смущенно взывала к Хелен.

А Хелен, чьи глаза начинали блестеть чуть ярче обычного, жестко смыкала широкий подвижный рот, в уголках которого пряталась обида, и отвечала:

— Я не совсем поняла, что означают ваши слова. По-моему, вы принимаете нас за кого-то другого.

После этого неизменно следовали невнятные извинения и оправдания.

Она была до болезненности наивна и по самому складу своего характера никогда не умела до конца поверить тому дурному, что слышала о ком-нибудь. Она жила в возбуждающей атмосфере слухов и намеков — но ей казалось невозможным, что бойкие молодые женщины, к которым ее влекло, действительно (как она выражалась) «переступали все границы». Она была искушена в сплетнях и жадно их выслушивала, но на самом деле совершенно не представляла себе сложную мерзость жизни маленьких городов. И она уверенно и радостно шла с Перл Хайнс по тонкой вулканической корке, вдыхая только аромат свободы, перемен и приключений.

Но их совместным поездкам пришел конец. У Перл Хайнс была ясная и твердая цель жизни. Она хотела выйти замуж — и до того, как ей исполнится двадцать пять лет. Для Хелен их содружество, их исследование новых земель было порывом к свободе, инстинктивными поисками центра жизни и цели, которым она могла бы посвятить свою энергию, слепой тягой к разнообразию, красоте и независимости. Она не знала, что именно хотелось бы ей сделать со своей жизнью; казалось вполне вероятным, что она никогда даже отчасти не будет властна над своею судьбой; когда наступит час, власть над ней возьмет великая потребность, всегда жившая в ней. Потребность порабощать и служить.

Около трех лет Хелен и Перл зарабатывали на жизнь этими турне, уезжая из Алтамонта с наступлением томительной зимней скуки и возвращаясь весной или летом с деньгами, которых им хватало до следующего сезона.

Перл в течение этого времени осторожно жонглировала предложениями нескольких молодых людей. Больше всех ей нравился бейсболист, капитан алтамонтской команды. Он был крепким красивым юным животным и на протяжении игры без конца в припадках отчаяния швырял перчатку на землю и воинственно устремлялся к судье. Ей нравилась его непоколебимая самоуверенность, его быстрая, чуть гнусавая манера говорить, его загорелое худощавое тело.

Но по-настоящему она никого не любила (и не полюбила никогда), а благоразумие твердило ей, что пожизненная ставка на бейсболиста провинциального города — вещь очень рискованная. В конце концов она вышла замуж за молодого человека из Джерси-Сити, тяжеловесного, неуклюжего, громкоголосого, владельца недавно открытой, но уже процветающей извозной конторы и прокатной конюшни.

Вот так содружество «Близнецов мелодий Дикси» распалось. Хелен, оставшись одна, покинула унылую монотонность маленьких городков, надеясь в больших iиродах обрести веселье, разнообразие и умиротворяющее исполнение желаний.

Ей отчаянно не хватало Люка. Без него она чувствовала себя не цельной, лишенной брони. Он на два года поступил в технологическое училище в Атланте. Он изучал электротехнику,— таким образом, его жизненный путь определили хвалы, которые много лет назад Гант пел молодому знатоку электричества Лидделу. Учение у него шло туго — его ум никогда не умел подчиняться дисциплине систематических занятий. Его целеустремленность разбивалась на тысячи отдельных порывов: его мозг заикался так же, как и его язык, и когда он раздраженно и нетерпеливо брался за таблицу логарифмов, он тупо повторял и повторял номер страницы, непрерывно подергивая поставленной на носок ногой.

Его незаурядный коммерческий талант сводился к умению продавать; он в избытке обладал тем, что американские актеры и деловые люди именуют «личностью»: бешеной энергией, раблезианской вульгарностью, врожденным инстинктом, подсказывающим быстрые, язвящие ответы, и гипнотическим красноречием – бурным, бессмысленным, хаотичным и евангелическим. Он мог продать что угодно, потому что, выражаясь на жаргоне коммивояжеров, умел «продать себя»; и ему было уготовано богатство в ошеломляющей эластичности американского бизнеса — клубе всех странных профессий и головокружительных взлетов, где в бешеном исступлении фанатика он мог магическими заклинаниями ввергать простофиль в блаженный транс и срезать пуговицы с их сюртуков, обводя вокруг пальца всех, вся и, наконец, самого себя. Он не был специалистом по электричеству, он был электрической энергией. У него не было способности к занятиям — он отчаянным усилием собирал воедино свой несвинченный ум, но с трудом наведенный мост рушился под давлением и тяжестью высшей математики и технических наук.

Колоссальный юмор бил из него, как ничем не заслоненный резкий свет. Люди, никогда раньше его не видевшие, при встрече с ним вздрагивали от мурашек странного внутреннего смеха, а когда он начинал говорить, беспомощно задыхались от хохота. И тем не менее его физическая красота была поразительна. Его голова была головой дикого ангела — над его лбом вспыхивали кольца и завитки живого золота волос, черты лица у него были правильные, крупные, мужественные, освещенные непонятной внутренней улыбкой идиотического восторга.

Его широкий рот, даже когда он раздраженно заикался или облако нервозности затуманивало его лицо, был всегда взведен для смеха — нездешнего, торжествующего, идиотского смеха. В нем крылась демоническая вулканичность, дикий интеллект, порождавшийся не мозгом. Он жаждал похвал и всеобщего уважения, был мастером вкрадчивости, но в самые неожиданные моменты, в самой чопорной обстановке этот демон внезапно овладевал им, как раз когда он делал все, что мог, лишь бы поддержать доброе мнение, которое составилось о нем.

Так, когда какая-нибудь старая благочестивая дама истово, со всей отпущенной ей убедительностью растолковывала ему догмы пресвитерианства, он наклонялся вперед в позе преувеличенного почтения и внимания, стискивая широкой пятерней колено, и мягким журчанием соглашался с тем, что она говорила:

– Да?.. Да-а?.. Да-а-а?.. Да-а?.. Это так?.. Да-а?

И вот тут внезапно в нем взрывалась эта демоническая сила. Каденция его почтительных согласий, безмятежное самодовольство и сосредоточенность старухи и невероятная фальшь всей ситуации возбуждали в нем смешливое исступление, его лицо затоплялось буйным ликующим торжеством, и он начинал ворковать сальным, томным, непристойно многозначительным голосом: