Последняя стража - Шамай Голан

– Это очень красивое стихотворение – предварила чтение стихов пани Ребекка.

И потекли плавные строки. Потекли одна за другой, складываясь в четверостишия, в которых всходило и заходило солнце, кончалась страда и завершалась уборка урожая, и усталая крестьянская семья собиралась в конце трудового дня вокруг чугуна с дымящимся картофелем…

– Просто Мария Конопницка, – без тени сомнения сказала в конце пани Ребекка. – Вот увидите – наша Элла повторит ее судьбу.

Сняв очки, растроганная пани Ребекка протерла мягким лоскутом стекла, снова надела оправу и, вернув стенгазету на крючок, подчеркнуто официальным голосом, словно стыдясь вырвавшегося чувства, сказала, обращаясь ко всем:

– А теперь – спокойной ночи…

3

После этого не раз и не два пытался Хаймек написать классное сочинение так, как это делал Юзек, но у него ничего не получалось. Очередная тема сочинения «Мой лучший друг» была написана учительницей на доске. И Хаймек писал:

«Был у меня друг. Самый лучший. Звали его Ваня. На лице – веселые веснушки. Он очень любил смеяться, этот Ваня. Смеялся и прыгал на одной ножке. Он очень мне нравился, и я хотел быть похожим на него. Мне не нравилось только, что он воровал на базаре. Он и меня пытался научить, как это делается. Но мне это не нравилось. Я боялся и, наверное, учился плохо именно поэтому.

Ваня всегда добивался того, что хотел. И делился со мной. Но не всегда. Иногда почему-то не делился. Как тогда, с червяками. Сейчас расскажу. Один раз он принес в ладони червяков. Их было много. И все они вились и вертелись в глубокой ране на Ваниной руке. Возле среднего пальца. Рана была прикрыта черной от грязи тряпкой, и сначала Ваня не хотел показывать мне червяков. Но я очень просил его. И он убрал тряпку. Рана была очень красная и плохо пахла, а червяки были белые-пребелые. У них не было глаз, поэтому они карабкались один на другого. Как щенки, которые только что родились, объяснил мне Ваня. Я никогда еще не видел таких щенков. Я показал на червяков и спросил – не щекочутся? А он ответил – еще как! Сказал и дунул на них. А мне стало завидно. Вот если бы я тоже мог дунуть на своих червяков. Я думал, что они запачкаются от тряпки, но они все время оставались белыми и чистыми. Они все время окунались в кровь, что была в ране. Может быть поэтому они и оставались такими белыми. Я очень хотел попросить у Вани несколько червяков, но потом не стал, потому что Ваня мне все равно бы их не дал. Потому что это были его червяки.

Но все равно – Ваня был все это время моим самым лучшим другом».

Когда учительница закончила читать сочинение Хаймека, ее лицо почему-то побледнело, и она сказала на весь класс, отчеканивая слова:

– Какая гадость! Еще раз напишешь что-либо подобное – выгоню из класса!

Хаймек не понял, что ее так расстроило, но на всякий случай дал ей честное слово, что о червяках в ране больше он писать не будет. И обрадовался, когда в следующий раз та же учительница предложила написать сочинение, употребив следующие слова: «поле… крестьянин… плуг… солнце и птицы…» Объяснив задание, учительница посмотрела на Хаймека взглядом, которого он, по правде говоря, не понял. Но ему показалось, что был этот взгляд довольно грустным.

Когда Хаймек на этот раз взялся за ручку, перед его глазами то и дело всплывало лицо учительницы. Но затем работа захватила его.

«Птицы разбудили меня», – так начал он и надолго задумался. Затем продолжил:

«Сегодня утром я пойду пахать. С папой. Папа сильный. У него сильные руки. Он будет держать этими руками плуг. А я буду вести лошадь. Я буду держать ее за вожжи. Как хорошо пахать вместе с папой осеннее поле. Солнце глядит на меня сверху улыбающимися лучами. Оно как будто говорит – вставай, лентяй, поднимайся! Я спрыгнул с моей лежанки на пол. Папа уже был готов, потому что мы всегда спим в одежде. Еще потому, что пол ночью холодный. И на земле Ташкент ночью пол тоже холодный. А председатель колхоза сказал маме, что ничего, мы привыкнем. Папа взял мотыгу, а я цапку. Я хотел поменяться с папой, потому что мотыга тяжелая, а папа, когда работает, харкает кровью. У нас вместо плуга оказалась мотыга, а вместо вожжей – цапка. А кровь – это вместо пота.

Раз мы работаем на земле, значит мой папа – крестьянин. Когда мы пашем, вокруг нас всегда много птиц. Некоторые из птиц сидят на деревьях, а на поле налетают вороны. Правда вороны – это тоже птицы. Они идут за нами и важно переваливаются со стороны в сторону. Они похожи на буржуев. Они клюют перевернутые комья. Я не знаю, что они там клюют. Может быть капли папиной крови, может быть воду из моих волдырей. Я бросил в них комком земли, но не попал. Я хотел, чтобы солнце светило не так ярко, но оно светило по-прежнему. В полдень я нашел человеческий череп. Солнце тут же стало отражаться от его поверхности. Вороны вдруг испугались чего-то и взмыли в воздух. Они громко и противно каркали.. Кар-р-р… кар-р… ка-ар-рр… – так каркали они.

– Где ты читал что-нибудь подобное? – спросила Хаймека учительница и ее старое лицо было исполнено грусти. Но упрека в нем не было.

– Нигде, – ответил мальчик, замирая оттого, что привлек к себе внимание. Сидящие в классе смотрели на него с неприязнью.

– Война ведь скоро закончится, – сказала учительница, поправляя выцветший пучок волос на затылке.

– Закончится, – эхом повторил за ней Хаймек.

– Если так… почему же ты пишешь такое?

Мальчик пожал плечами.

– Ты всегда будешь человеком войны…

Хаймек замотал головой.

– Нет, – сказал он. – Нет.

– Да, – печально сказала учительница, не обращая внимания на возражение мальчика. – Да, – повторила она, и голос ее перестал быть печальным. Теперь он стал резким. Почему? Почему она сейчас почти что кричала на него?

– Да! Да! Да! Потому что ты любишь… это… Поле с человеческими черепами. Ты не можешь забыть разрывы бомб! Нет?

Она уже задыхалась.

– Ты любишь это… тебе нравятся крики… стоны… и кровь… Кровь! Людская кровь! О, боже!..

Она бурно разрыдалась и стала вытирать глаза желтой тряпкой, от которой почему-то разило нафталином.

– Я… не люблю это… – сказал Хаймек, сдерживая слезы.

Он посмотрел на одноклассников, ища у них поддержки, но увидел лишь головы, склонившиеся над учебниками, в которых говорилось о подвигах и геройстве. Учительница убрала тряпку в глубокий карман и сказала тихим, но жестким голосом:

– Больше так не пиши.

– Но ведь это правда, – невольно вырвалось у мальчика. Это произошло помимо его воли.

– Но кроме этого есть ведь еще и другое.

– Я… этого не знаю… Другого.

– Ты что, никогда не видел настоящих крестьян, которые по-настоящему пашут поле?

– Нет, – виновато сказал Хаймек. – Я только видел, как папа роет землю мотыгой. А в ямку от мотыги он сплевывал из горла кровь.

– Опять кровь! – горестно вскричала учительница. – Опять кровь!

Прозвеневший звонок прервал их разговор. Когда Хаймек поднялся, чтобы вместе со всеми выйти на перемену, учительница знаком велела ему остаться. Она усадила его напротив себя на переднюю парту и, как бы продолжая прерванный спор, начала доверительным голосом:

– Правда… Не о всякой правде нужно писать. У тебя хватает и ума и воображения. Ты в состоянии писать и о других вещах… красивых… Возьми, к примеру, Юзека. Он старается писать красивые рассказы.

Хаймек сидел, опустив голову.

– Да, – сказал он, наконец. – И я тоже… хотел бы написать так…

– Ты, Хаим, уже в пятом классе. В твоем возрасте мальчик должен кое-что уже соображать.

Хаймек спросил с надеждой:

– А что нужно, чтобы научиться писать сочинения так, как Юзек? Красиво?

Спросил – и увидел, что из этого может получиться. Вот он, Хаймек, написал самое лучшее из всех сочинение. Вслед за этим при всеобщем стечении народа его вызывают на сцену, чтобы он сам это сочинение прочитал – как Антек. После чего тот же Антек собственноручно перепишет этот рассказ в стенгазету своим красивым почерком. Перед его носом на парте был рисунок, вырезанный перочинным ножиком: разрушенный взрывом дом, окутанный клубами дыма. Он закрыл рисунок ладонью и заставил себя сосредоточиться.

– Мы попробуем прямо сейчас, – с энтузиазмом говорила учительница, поставив локти на стол и переплетая пальцы. – Закрой глаза. Вот так. Сейчас я скажу тебе два слова, а ты представь себе красивую и спокойную идиллическую картину.

Хаймек не вполне понял значение слова «идиллическая», но настроился решительно.

– Я попробую, – твердо сказал он.

Что бы это слово ни значило, он напишет, как написал бы Юзек. Он закрыл глаза, и сквозь сомкнутые ресницы увидел красные и золотистые сполохи, окружавшие его потоками крови.

– Солнце и мухи, – издалека донесся до него голос учительницы. И тогда Хаймек увидел. Шия-попрошайка. Вот он стоит в арке ворот, привалившись к стене. Мертвый. Солнце. Жара. От распухшего тела Шии идет сладковатый и тошнотворный запах. И мухи. Особенно одна, большая и зеленая, неутомимо летает вокруг застывшего лица, и ее прозрачные крылья отливают на солнце изумрудным блеском.