Особняк - Иезекииль Бун

Он был уверен, что оставил дверь открытой. Он брал с собой свои бейсбольные карточки – это была ничтожная коллекция: карточки повторялись там по два-три раза, и их отдали ему школьные друзья, – и когда Шон вернулся в домик, то был уверен, что оставил дверь открытой.

Особняк Игл решил сыграть с ним злую шутку. Так его дед и прадед пытались убедиться, что Шон научится уважать отца.

Она ведь не может быть заперта. Не может ведь?

Шон медленно и аккуратно повернул ручку, помня о том, как дверная ручка на втором этаже осталась у него в пальцах. Она бесшумно повернулась, но когда Шон налег на дверь, ручка не поддалась. Комната была заперта. Изнутри.

Он повернулся и нетвердой походкой заспешил к люксу напротив, но дверь оказалась деформирована и намертво уперлась в раму.

Шагнул – подтащил.

– Что, пацан, бежать некуда? Ну что, доволен, маленький гребаный ублюдок?

В другой ситуации можно было бы восхититься красотой коридора в лунном свете. Некоторые дыры возникали, потому что ветер в грозу срывал кровлю или от гниения, другие – потому, что на крышу падали ветки или потому, что здание запустили после отмены сухого закона. В результате крыша представляла собой рваное лоскутное одеяло, где перемежались дыры и трещины, какие-то больше, какие-то меньше. Именно поэтому серебристый свет луны придавал коридору волшебный вид. Но на восхищение не было времени, и Шон, прижавшись спиной к дальней стене коридора, наблюдал за тем, как отец хромает в его сторону. Теперь Саймон раскачивал ремень с пряжкой туда-сюда, словно маятник боли, жаждущий зацепить его.

Шагнул – подтащил, шагнул – подтащил.

Шон рассмеялся. А что ему еще оставалось?

Саймон остановился, и Шон в тусклом свете увидел, как лицо отца сморщилось, как будто смех причинял ему физическую боль. Разумеется, из-за этого Шон рассмеялся еще сильнее.

– О, думаешь, это смешно, ты, гребаный ублюдок? Посмотрим, будешь ли ты смеяться через минуту.

Шагнул – подтащил.

Шон зажал ладонью рану в бедре. Ее обожгло, но эта боль придала ему храбрости.

– Чертов осел, – осторожно произнес он.

– Чего? – Саймон снова остановился. Гнев на его лице сменился недоумением. – Что ты сказал?

Шон почувствовал себя еще смелее.

– Я сказал, что ты чертов осел, – голос Шона ясно и громко разнесся по всему коридору, – ублюдский сраный, ссаный говнюк!

– Какого черта…

Слова лились из него сами собой.

– Я ненавижу тебя. Ты всего лишь тупой пьяница. Я тебя не боюсь, – сказал он отцу, хотя, произнеся эту речь, Шон осознал, что ни разу за всю свою недолгую жизнь так не боялся.

Саймон остановился, а затем начал еще сильнее размахивать ремнем туда-сюда, туда-сюда, заставив Шона понять, что все кончено. Отец поймает его, отец изобьет его. Он будет размахивать ремнем снова и снова и будет бить Шона, пока он не превратится в кровавый мешок с переломанными костями. Ему стало интересно, сумеет ли мать узнать его на похоронах и настанет ли тот момент, когда отец перестанет его уродовать? Или Саймон будет хлестать Шона ремнем, пока он не превратится в суп?

Шагнул – подтащил.

А затем случилось это. Отец, сосредоточившись на Шоне, не заметил дыру в полу.

Оттого что на небо набежала тучка, лунный свет стал золотистым и густым, как сироп. Раздался треск, дерево проломилось под весом отца, и Шон увидел, как Саймон дернулся вперед. Нога Саймона попала в ту же дыру, которую проделал Шон. В какой-то момент Шон подумал, что это не помеха, что отец вылезет так же, как это сделал Шон, – и тогда спокойной ночи, Шон, сейчас папочка подправит тебе внешность. Но когда тело взрослого Саймона ударилось о прогнившие доски, дерево с хрустом провалилось под ним и дыра стала шире. Сперва провалилась здоровая нога Саймона, а затем, когда он ударился о доски всем своим весом, остальная часть пола тоже поддалась.

Лицо Саймона, когда он начал падать, выражало не страх и даже не удивление, но чистую, незамутненную ярость. Ненависть в чистом виде.

Тогда Шон ясно понял: пусть не на этот раз, но рано или поздно отец убьет Шона с матерью. Этот день обязательно настанет. Когда-нибудь он раздавит их, как букашек. Раздавит, потому что может и потому что, несмотря на все свои грандиозные мечты по возвращению особняку Игл былого величия, Саймон понимал, что он всего лишь ничтожный человек, ведущий ничтожную жизнь. Однажды он поймет, что это ничем не изменишь, и в тот самый день он убьет Шона с матерью.

К счастью для Шона, этот день еще не настал. Снег и дождь, термиты и запустение, гниение, разруха и халатность при строительстве. Все это вместе стало причиной того, что Саймон провалился сквозь половицы коридора третьего этажа, пролетел три метра и проломил пол коридора второго этажа. Затем он пролетел еще два метра и приземлился на частично развалившийся стол для игры в кости, стоявший в бывшем казино.

Падая вниз, Саймон заработал двадцатисантиметровую рану, распоров руку до кости, сломал два зуба и ударился головой так сильно, что отключился на час и заработал головные боли, которые ослепляли его последующие три месяца или около того. И последнее, но самое важное из всех увечий, полученных отцом в ту ночь, Шону больше всего понравилось именно то, что окончательно добило отцовское колено, – сломанная коленная чашечка, разрыв передней крестообразной и внутренней боковой связок и повреждение сухожилий, которое доктор назвал «катастрофической травмой».

Но на приеме у доктора Саймону предстояло оказаться лишь через несколько дней, потому что Шон даже не остановился, чтобы поглядеть в дыру в полу. Он подумал, что отец, должно быть, погиб: Шон надеялся на это, но боялся, что он может оказаться в целости и сохранности. Шон переживал, что отец – железный человек, способный раскалиться добела, сможет подняться с пола и вернется к ступенькам с ремнем наперевес, чтобы закончить начатое. Поэтому Шон медленно подобрался к дыре в полу и осторожно, опасливо обошел ее, стараясь держаться как можно ближе к стене. Как только дыра оказалась позади, он спустился с лестницы, волоча за собой истекающую кровью ногу. Превозмогая боль, Шон перепрыгнул через отсутствующий порог, выбежал через дверь и понесся через заросшую лужайку к сторожке, чтобы забрать маму.

Он не помнил почти ничего из того, что случилось после. Не помнил, как одевался, обувался и помогал маме дойти до грузовика. Не помнил, как она отключилась, едва оказавшись на пассажирском сиденье. Не помнил долгую двуногую езду с креном до Уиски Ран и то, что его ботинок был весь в крови. Не помнил острый страх, что повернет за угол и в свете поцарапанных фар увидит отца, стоящего посреди дороги и размахивающего ремнем. Не помнил, как остановился у дома доктора Лернера и жал на клаксон, пока врач не вышел. Не помнил, как вместе с матерью ехал из Уиски Ран в Сиракьюс в машине скорой помощи. Не помнил, как ему накладывали швы, как он отказывался уйти из операционной, пока маме восстанавливали скуловую кость, и как санитары выводили его, кричащего, по просьбе хирурга.

Даже сейчас, больше двадцати пяти лет спустя, память об этом эпизоде так и не восстановилась. Не сохранилось в памяти то, что на третий день в больнице его мать позвонила кому-то из Уиски Ран – кому? Шон понял, что так и не узнал этого, – и попросила пойти проверить, жив ли его отец. Шон не помнил, как они с матерью возвращались в Уиски Ран и почему она не прислушалась к отчаянным просьбам тетушки Беверли бросить Саймона. Но, по его воспоминаниям, в следующие сорок два дня они жили относительно мирно, ведь к тому времени, как Саймона нашли лежащим там, где он проломил не один, а целых два потолка, отец Шона был на волосок от смерти. По словам доктора Лернера, еще день – и все было бы кончено. Может, хватило бы и пары часов. У Саймона были потеря и заражение крови, обезвоживание, инфекция в ране на руке и сотрясение мозга. К тому же колено раздулось и почернело от гангрены. И, разумеется, в довершение всего у Саймона Игла