Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник) - Наталья Павлищева

– Побежали мы к Днепру, – продолжил он. – Земля ходуном ходит, пыль столбом стоит, воронье над головой кружит, отовсюду крики, ругань, вопли. Исстрелянный, доскакал я до Днепра, кровь моя коня омочила. А татары близко, отставших добивают, на задние полки наседают, уже топот их коней различим. Глянул я на реку и чуть не заплакал, потому что все лодки посечены. Мстислав Удалой, убоявшись погони, повелел лодки изрубить; свою голову уберег, а нас сгубил! – голос чернеца дрогнул; он смущенно кашлянул и отворотил лицо.

Василько подумал, что чернец не скоро придет в себя, но он ошибся.

– Мечутся ратники по берегу: переправляться-то надобно, а не на чем, – продолжил чернец приглушенным голосом, отстраненно глядя на середину стола, – а татары уже понаехали, и – сечь, стрелять. Я коня в реку погнал, он на воде еле держится, ослабы просит. А какая тут ослаба, коли я едва в седле сижу? Мнится, что будет мне погибель, как князю Ростиславу. Совсем отчаялся я, простился с женой, чадами и матерью. Конь мой на бок завалился, по воде ногами забил; я с головой в воду ушел, хочу ноги из стремени освободить, не могу. Закружилось все, поплыло, белый свет померк, стало темно, как в глухой клети, и душно… Все так быстро учинилось, что я толком испугаться не успел. Только почудился мне впереди белый свет; вначале неярок, а затем все сильнее становится и сияние лучезарное источает. Как-то легко и тепло мне стало: ни печали, ни боли, ни удушья не чувствую. Смотрю: впереди человече стоит, весь в белом, над головой нимб, и рукой мне машет, зовет да по-доброму улыбается, а в очах – слезы. Лик благообразен, светел, участлив. «Иди, – сказывает, – иди ко мне, добрый молодец!» Подхожу я, и здесь такой меня стыд велик обуял, что я очи потупил. «Ты не кручинься, – говорит мне, – не ты первый, не ты последний. Много вас проходят передо мной». Я очи поднял, он головушкой покачивает и говорит сокрушенно: «Сколько же христовых воев сегодня побито!» Вижу, жалеет он меня, жалеет и все воинство христианское, а избавить от поганых не может. От бессилия и кручины плачет, сердечный. «Уже сколько вас побито, посечено, потонуло, – глаголет он, – а все из-за гордыни князей, мелких страстишек, пустых нелепиц. Ах, бедные, сирые людишки! Жаль мне вас так, что хоть впору на землю возвращайся. Только будет ли толк? Который век Христово семя возрастает в чертополохе корысти и невежества?.. Что же мне с тобой делать? – сказывает он далее. – Знаю: немало ты душ погубил, сирых обижал, нищих сторонился, верил в силу, а дух призрел. И больно мне за тебя, ибо совестливый ты. Только совесть свою запрятал глубоко».

«Ты прости меня, виноват я крепко-накрепко, сеял зло я не по нраву, а по прихоти людей!» – взмолился я. А он мне по-отечески строго: «Ты зло привечал, а добрых дел сторонился». Я ему глаголю: «Я в храм Божий хаживал, молился». Он мне молвит печально: «Нам не столько ущемление плоти да показное усердие нужны, сколько мудрость и чистота душевная. Что толку стоять в храме, коли бродят в душе негожие помыслы!» Тут еще человече объявился, незаметно и внезапно. Как посмотрел я на него, так задрожал весь. Ноги сами по себе подкосились, упал я на колени. Сам Спаситель стоит передо мной. Лик его неясен, но каждой частицей своего тела чувствую, что передо мной Христос! Хочу повиниться и зарыдать, но не могу. А Спаситель с человеком в белом о чем-то переговариваются. Спаситель мне на голову руку опустил (его рука тяжелой показалась, я едва не согнулся) и молвит: «Встань, добрый человек! Прости меня, что ты во зле жил и злом обижен. Ведь народился ты с чистой душой, а непослушные сыны мои твою душу едва не погубили. Иди-ка ты опять на землю да добро твори, направляй людей на гожие дела. Да поведай детям моим, что, если не исправятся, придут на их землю злые языцы и учинят такую лихость, какую еще белый свет не видывал. О себе же крепко помысли: есть предел терпения моему!» Тут видение исчезло так скоро, как гаснет молнии свет. Смотрю: небо надо мной синевы и глубины необыкновенной, рядом вода плещется, внизу желт песок вьется, и радует слух птиц щебетание. Я голову поднял – Днепр впереди. На другом берегу кони мечутся, слышится треск копейный, стрелы небо помрачили, а здесь тишина. Будто там – ад, а на моем берегу райскому житию начало. Я на ноги встал – ни слабости, ни кружения не чувствую, хоть Днепр переплывай и на ворога бросайся. Только не исполнился я, а побрел в родную сторонушку. Три дня бегал по оврагам, остерегаясь татар, а затем встретил добрых людей, которые помогли добраться до милого Чернигова.

В избе стало тихо, даже Савелий в другой раз перестал храпеть. Слушавшие чернеца дружно пребывали в задумчивом состоянии.

«Лжу творил, – подумал Василько, но тут же его пронзил до содрогания душевного внезапно пришедший на ум вопрос: – А если правду глаголил?»

– И ты в чернецы подался? – первым порушил молчание Петрила, по лицу которого было заметно, что он не поверил ни одному слову монаха.

– Да, мил человек. Как объявился в Чернигове, так и принял постриг. Не сразу, ходил в послушниках лето, – отстраненно отвечал чернец.

– А зачем из монастыря ушел? – спросил Василько.

– Как отчего ушел? – задумчиво переспросил чернец и улыбнулся бесхитростно и трогательно.

– За пьянство да из-за девок выгнали! – чуть ли не вскричал Петрила и неестественно шумно захохотал.

Василько раздраженно махнул на Петрилу рукой. Петрила сразу сник, надулся и недовольно посмотрел на Василька.

– Вы не посетуйте на меня за молчание, – повинился чернец. – Нелегко мне о сокровенном сказывать. Одно молвлю, что иного пути для меня не было. Где же еще быть ближе к Спасителю, как не в монастыре?.. Простился я с родными и направил грешные стопы в монастырь. Вклад внес немалый. Сколько, сейчас не упомню. С Калки дал я себе зарок не владеть ни селами, ни людьми, ни кунами. Из имения своего отдал треть жене и матери, треть дочерям на приданое, а треть – в монастырь.

– Разве ты владел землями? – изумился Василько.

– И землями, и водами, и селами владела моя худость, – не без самодовольства отвечал чернец. – А в монастыре я бедных и сирых ублажал, братию поучал. И пошло у меня все наперекосяк. Братия себя постом морит, часами молится, я ей реку: «Чем изнурять свое тело, накормите лучше страждущих». Стали меня бранить. Иная братия сидит по кельям, жрет и пьет вволю, девок водит к себе на постелю – сказываю ей: «Почто Христовым именем прикрываете свои похабные обычаи?» Стали меня бить! А как кончились у меня куны, так высмеяли меня и погнали взашей за монастырские врата. И стало мне обидно, оттого что пошел в монастырь ради душевного очищения, хотел отгородиться от злого мира, но попал в тот же мир, только более лукавый… Помыслил я: может, не в праведном монастыре постригся? Кинулся в другой – без вклада не берут, прошусь в третий – то же самое. Везде требуют мзду великую. Плюнул я на такое поругание христианской веры да пошел искать правду. С тех пор и хожу по земле.

– Чем же ты кормишься? – спросил Василько.

– Да подаяниями.

– Не грешишь больше? – ужалил чернеца в какой раз Петрила.

– Как не грешить, пребывая в миру? Грешен! До хмельного пития зело охоч стал. Все нет душевного успокоения, воспоминания печалят, предчувствия тревожат. Одно только утешает: с той поры, как произошло со мной чудесное видение, я никого пальцем не тронул, худого слова никому не сказал, и все, что есть у меня, людям отдаю. Увы мне! Увы! Почему христиане о будущем не думают? Отчего призраками живут? Почему веселятся не красотами земными, а если ближнего обманут?

И слова чернеца, и сам чернец пришлись по нраву Васильку. Судьба чернеца немного напоминала его судьбу, а речи были непривычны и желанны.

– Приду, приду… Вот, поуправлюсь с работами и приду, – охотно откликнулся чернец на приглашение Василька посетить селишко.

– Какие работы? – изумился Василько.

– Обещал я Савелию лес рубить да свозить на подворье, скотницу убрать, конюшню подправить; совсем угол у конюшни просел.

Понял Василько, что недаром Савелий угощал чернеца.

Пока собирались в дорогу, стемнело. Пробовали разбудить Савелия, но крестьянин спал богатырским сном. Улька не отходила от Василька. Она то чистила его кожух, то поправляла ему пояс, то пеняла Пургасу, что господин худо одет. Васильку было неприятно ее обхаживания на глазах Петрилы и черница. Улька же совсем не хотела замечать ни состояния Василька, ни нагло посмеивающегося Петрилу, ни смущенно отводившего очи чернеца. Лицо у нее прискорбное, а в очах вина.

– Ты когда приедешь? – спросила она дрогнувшим голосом.

– Заеду как-нибудь, – буркнул Василько.

– Как величать-то тебя? – спросил он у чернеца. – Вместе просидели полдня, а имя мне твое неведомо.

– Федором величают, а в миру звали Филиппом.

Глава 7

Обратно ехали по оврагу. Все бы ничего, но увязался за Васильком Петрила. С его возком намучились: не единожды застревал он во сугробах. Пока до села доехали, из сил выбились.