Заклание волков. Блаженны скудоумные - Рут Ренделл

«Теперь, когда у меня есть триста тысяч долларов, я могу позволить себе параллельный телефон». Мысль показалась мне приятной, и я улыбнулся, а потом, чтобы улыбка не пропала зря, пошел в ванную и почистил зубы перед зеркалом.

Мне с трудом верилось, что время близится к девяти утра: шторы по-прежнему закрывали все окна, так что в квартире было только-только за полночь. Собирая себе завтрак, я не мог избавиться от ощущения, что на самом деле готовлю поздний ужин. А когда без пяти десять я спустился по лестнице и очутился в залитом ярким солнцем мире, его сияние показалось мне неуместным, все равно как после дневного киносеанса — выходишь, а на улице еще светло.

И это неправильно, но деваться некуда: день еще не кончился.

Ощущение смещенности во времени сопровождалось еще одним, гораздо более противным. Это был зуд между лопаток. Я не заметил перед домом поджидавшего меня лимузина, а на тротуарах мне бросилось в глаза отсутствие бросающихся в глаза праздных личностей, но тем не менее я испытал неприятное и странное чувство, когда вышел на солнцепек и разом превратился в самую большую живую мишень на свете. Спускаясь по ступенькам крыльца, я размышлял исключительно о мощных винтовках на крышах домов напротив, об автоматах, торчащих из окон машин, о прохожих, которые вдруг резко разворачиваются и выхватывают пистолеты. Поэтому, когда я добрался до тротуара, а ничего плохого так и не случилось, наступила разрядка, и силы почти оставили меня. А разрядка — она хоть и приятна, но все же это разрядка.

Я поспешил в банк, где выяснилось, что Добрьяк, как я его и просил, перевел деньги на мой счет. Я обналичил чек и получил сто долларов, потом вволю поозирался по сторонам, поскольку боялся, что Добрьяк наблюдает за банком и поджидает меня. Не высмотрев никакого Добрьяка, я заметил, что довольно много подозрительных личностей избегают встречаться со мной взглядами, но для Нью-Йорка это обычное явление, так что едва ли кто-то из них следил за мной и имел ко мне какое-либо отношение.

Выйдя из банка, я направился к телефонной будке на углу. Мне надо было позвонить, а домашний телефон могли прослушивать в надежде обнаружить меня.

Почем мне было знать? Я похвалил себя за предусмотрительность, настроение поднялось, и я едва ли не в прекрасном расположении духа набрал номер коммутатора и попросил соединить меня с полицейским управлением.

Но спустя три с половиной минуты благодушия у меня изрядно поубавилось.

В Нью-Йорке разного рода беды и несчастья должны обрушиваться на вас очень медленно, только при этом условии от звонка в полицию будет какой-то прок.

Сначала телефонистка дала мне насладиться долгим безмолвием, изредка нарушаемым тихими отдаленными щелчками, а потом вдруг раздался щелчок совсем близкий и такой громкий, что у меня едва не лопнула барабанная перепонка.

Щелчок этот оказался предвестником длинной череды гудков. Их было всего четыре, но с большими промежутками (я уже успел вспотеть в этой будке), затем послышался похожий на хруст щебня мужской голос с бруклинским выговором. Этот голос интересовало только мое местонахождение. Я попытался произнести с десяток разных фраз, но довел каждую из них только до середины и наконец был вынужден сообщить голосу, на каком перекрестке я стою, после чего голос тотчас исчез, и меня угостили новой щедрой порцией тишины. Я привалился к стеклу будки и принялся следить за проезжавшими мимо такси.

Потом вдруг снова грянул голос:

— Соркпфящщясстк!

— Ой! — воскликнул я. — Я хочу сообщить…

— Фаммация или заява? — спросил голос.

— Прошу прощения?

Голос вполголоса вздохнул.

— Вы хотите подать заяву или вы хотите передать фаммацию?

— Ах! — врубившись, проговорил я. — Вы имеете в виду информацию?

— Фаммация? Ладно.

Щелк.

— Нет! — вскричал я. — Не фаммация! Заява! Заява!

Но было уже поздно. Опять молчание, потом — новый голос:

— Сержант Сриз, фаммация.

— Мне не нужна фаммация, — сказал я. — Я хочу сделать заявление.

— Вы ошиблись номером, — сообщил он мне. — Не кладите трубку.

И принялся громко щелкать. Я отодвинул трубку подальше от уха, послушал отдаленные щелчки, а затем — и далекие голоса: подключился мужчина-телефонист, и мой приятель из фаммации велел ему соединить меня с отделом жалоб. Я с опаской прижал трубку к уху и после очередного короткого молчания услышал еще один новый мужской голос, который произнес:

— Сержант Сриз, дежурный.

— Я хочу сделать заявление, — сказал я.

— Преступление или правонарушение?

— Что?

— Вы хотите заявить о преступлении или вы хотите заявить о правонарушении?

— О похищении, — ответил я. — Полагаю, это преступление.

— Вам надо угол в розах, — сообщил он. — Не вешайте трубку. — И защелкал, давая понять, что говорить с ним дальше бессмысленно. Но я все-таки заговорил.

— Вы там все спятили, — сказал я тишине. — При желании можно похитить весь Нью-Йорк и запродать его Чикаго, а вы узнаете об этом только через неделю.

— Сриз, угол в розах слева.

— Что это такое?

— Угол в розах слева.

— Повторите еще раз, — попросил я, напрягая слух.

— Языка не знаете? — спросил меня очередной Сриз. — Вам позвать испаноязычного слева?

— Ах, уголовный розыск! — осенило меня. — Следователи?

— Не кладите трубку, — сказал он, и раздался щелчок.

— Подождите! — заорал я. Проходившая мимо молодая парочка шарахнулась от будки. Я видел, как они спешат прочь, всячески притворяясь, будто никуда не торопятся. Они так ни разу и не оглянулись.

— Мендес, уголь в срезах слива.

— Слушайте, — сказал я, но последующие десять секунд был вынужден слушать сам и выслушал общим счетом около миллиона испанских слов. Когда Мендес иссяк, я почувствовал легкое головокружение, но решил предпринять еще одну попытку. — Я не говорю по-испански. Есть там у вас человек, который знает английский?

— Я есть та-кой че-ло-век и знаю па-англейске, — с дивной четкостью произнес Мендес.

— Да благословит вас бог, — сказал я. — Я хочу сообщить о похищении.

— Ког-да сие есть за-имело мес-то?

— Вчера пополудни.

— По-чем?

— Вчера днем некая Гертруда Дивайн была похищена из своей квартиры.

— Ва-ше имья, сеньор?

— Это анонимный звонок.

— Мы есть обязьяны запи-сывать ваше имья, сэр, сеньор.

— Нет-нет. На то он и анонимный. Я не скажу, как меня зовут, обезьяны вы или не обезьяны. Адрес мисс Дивайн — Западная сто двенадцатая, семьсот двадцать семь, квартира…

— Не наш учь-ясток.

— Прошу прощения?

— По-че-му вы зво-ните в наш учьясток, сеньор, сэр? Это событие за-имело мес-то на даль-нем се-ве-ре го-ро-да. Па-га-дите, я сое-диню вас к нуж-но-му учья-стку.

— Нет, не надо, — ответил я. — О похищении я сообщил и теперь кладу трубку.

— Сень…

Я повесил трубку. После этого испытания мне надо было немного отдохнуть и привести в порядок нервы, поэтому я прогулялся, миновал квартал и вошел в другую телефонную будку, откуда позвонил доктору Луцию Осбертсону, врачу дядюшки Мэтта, тому самому, который давал интервью «Дейли-ньюс». Дабы чувствовать себя в большей безопасности, я не хотел загодя оповещать его о своем приходе, поэтому, когда секретарша, или медсестра, или уж не знаю, кто, сняла трубку, я просто спросил, есть ли сегодня прием.

— С двенадцати до двух, — был ответ. — Имя, пожалуйста.

Я впал в панику, потому что не заготовил имя заранее. В отчаянии выглянув из будки, я увидел окружавшие меня со всех сторон магазины, открыл рот и произнес:

— Фред Нидик.

Фред Нидик? Ну и имечко. Я ждал, что моя собеседница вот-вот скажет: «да бросьте вы» или: «ха-ха, очень смешно», или: «еще один пьянчужка». Но вместо этого она спросила:

— Вы уже были на приеме, мистер Нытик?

А вот к этому вопросу я подготовился и сразу ответил:

— Нет. Меня направил доктор Уилрайт.

Я действительно знал доктора Уилрайта, который каждый год в феврале вкалывал мне пенициллин, независимо от того, какой вирус меня поражал. Я чувствовал, что ни один врач не завернет без осмотра больного, направленного к нему другим врачом, даже если врач А сроду не слыхал о враче Б. (Как, по-вашему, в этом есть смысл?) Во всяком случае, медсестра сказала:

— Минутку, мистер Нытик, — и оставила меня страдать под гнетом присвоенного мною дурацкого имени, которое так легко исказить в пользу истины и в ущерб мне. Я испытывал ощущение неловкости и чувствовал себя не в своей тарелке до тех пор, пока медсестра не вернулась и не сообщила: Доктор может принять вас последним, в час сорок пять, если вам удобно.

— Час сорок пять. Да, спасибо.

— Час сорок пять наступит без четверти два.