Цвет моего забвения - Мария Бородина

и однозначно, никакого потаённого дна. Камень, которым забивают падших, а не шкатулка с секретом. Решайся. От сочетания звуков кровит душа. Это слово — как клеймо, опускающее тебя на ранг ниже. Подобное тем, которыми обозначали проституток.

Да что тут говорить?! Я и так знаю, кем он меня считает. Вот и заклеймил.

А ещё я знаю, что моих денег едва ли хватит на то, чтобы поужинать сегодня. Я уже несколько дней на батонных корках, скоро зубы выпадать начнут. И я всё отдала бы сейчас за двойной чизбургер из бигдака и банку маминого вишнёвого компота. Когда маленькие элементы существования, доступные ранее, неожиданно оказываются роскошью, это печально и забавно одновременно.

Поздно мечтать о простых вещах. Завтра я окажусь на улице. Весёленькая будет из меня бездомная! Я хохочу, глядя в экран. Злое слово из семи букв плюёт ядом в глаза.

Человек по ту сторону монитора откуда-то знает — я не хочу себе такой судьбы. Знает, что я готова вырвать шанс на спасение зубами. С мясом и кровью. Потому что наличие плохого выхода — уже не безысходность. Пусть вариант будет не лучшим, но он будет.

Сжимаю кулаки и прикусываю губу. Тёплый привкус крови тает на языке.

— Это будет всего один раз, — шепчу я, и слёзы накатывают на глаза. — Всего один. Потому что я не хочу на улицу.

Пальцы тянутся к клавиатуре и щёлкают клавишами. Одно слово. Две буквы. Два значка, переломившие мою жизнь на «до» и «после». Точка отсчёта, от которой я начала путь по наклонной вниз.

Вечером я приезжаю к нему домой на другой конец Иммортеля. Квартира оказывается очень богатой, а дерзкий незнакомец — сговорчивым. Да и опрятным: вполне можно перетерпеть. Он не достаёт лишними вопросами, не грубит и не показывает пренебрежения. Но при этом и не замечает, как меня трясёт от каждого его прикосновения. Всё правильно, я для него — вещь. К вещи нельзя относиться хорошо или плохо.

С другой стороны, я даже радуюсь, что ему нет до меня дела. Так будет проще. Намного.

Самое страшное происходит быстро и сухо. Он просто наклоняет меня над обеденным столом, так, что я почти впечатываюсь носом в столешницу, резким движением поднимает мою юбку и стаскивает трусы. Крадётся пальцами между ног и грубо расставляет их. Потом обнимает мой живот, скользит наверх и сжимает мою грудь. Смутное тепло удовольствия начинает растекаться внизу живота, и мне становится мерзко от этого. Когда он входит в меня, я даже не ощущаю его присутствия. Лишь вздрагиваю под натиском жалкой пары толчков. Потом он разряжается, и я чувствую, как по бедру бежит тёплая дорожка. Вот и всё.

— Можешь забирать деньги, — говорит он мне в спину. Так, словно ничего не случилось.

Я смотрю на своё замызганное отражение в столешнице, пускаю сопли и пережёвываю новый опыт. Это совсем не так, как у меня раньше было с Митро и двумя парнями до него. Сейчас я не чувствую ни удовлетворения, ни тепла. Лишь грязь въедается в кожу. Грязь чужого дыхания, чужих мыслей, чужих прикосновений. От неё не отмоешься.

— Так ты возьмёшь свои деньги? — снова слышу я его голос. — Или так и будешь реветь, словно я тебя изнасиловал?

Начинаю догадываться, что у моего нового незнакомого какая-то проблема, но не рискую спросить. Потому что низведена в его глазах до существа низшего ранга. Может, некоторым и нравится быть свиньёй, перед которой метают бисер? Но не мне.

— Может, мне их тебе в рот засунуть?! — его раздражение нарастает, и я не рискую больше задерживаться.

Я получаю ровно столько, сколько просила. Когда хрустящие банкноты ложатся в мой кошелёк, мерзкая боль улетучивается, и мёртвое спокойствие накрывает сердце тёплой волной. И это куда приятнее, чем мимолётное возбуждение от его грубых ласк. Давно я не испытывала такого чувства — самого лучшего во Вселенной.

На следующее утро — ровно через двадцать четыре часа после предупреждения, как и полагается — я возвращаю хозяйке долг, да ещё и даю оплату за проживание наперёд. Говорю ей, что зарплату, наконец, выдали. И мне уже не больно от этой лжи. Хозяйка удовлетворённо улыбается, а я думаю о двойных стандартах. Например, о том, что грузчики на рынке, как и я, зарабатывают своим телом. Только в их работе никто не видит ничего постыдного. Их не считают мусором, не презирают, не осуждают.

Я честно пытаюсь работать, и даже возвращаюсь на старое место. Добросовестно тружусь, сбиваясь с ног и снашивая пока единственные уродские шлёпанцы. Спустя месяц, я получаю должность продавца-консультанта, как и хотела. Но когда мне выдают первую зарплату за вычетом штрафов и провинностей, я снова прихожу в уныние. Сопоставляю эту сумму с той, что получила от дерзкого парня за пару секунд близости, и понимаю, что месяц напряжённой работы не стоил таких усилий. Я просто могла бы приехать к нему в этом месяце ещё полтора раза, а потом, прорыдавшись два часа, спать спокойно. Или первый раз приехать на секс, второй — на чай.

В один из серых вечеров, насквозь пропитанных усталостью, я-таки решаюсь написать своему незнакомому с интимными проблемами. Здороваюсь и тут же попадаю в чёрный список. А потом с полчаса хохочу сама над собой. Разве стоило надеяться на халяву? Я прощупала его слабое место. Во второй раз он мне его не покажет. Все мужики боятся показаться слабыми.

«Не стоило ему писать, — начинает голосить совесть с задворков разума. — Ты что, на помойке себя нашла? У тебя всё не так плохо. Многие живут, как ты, и не жалуются». Я не могу с ней не согласиться. Но теперь понимаю: тот, кто хоть раз получал лёгкую добычу, готов послать мораль подальше. Попробуйте возразить — не получится! Деньги — слишком большая и труднодоступная роскошь в нашем мире. Поэтому я тоже посылаю всё на три буквы. И мораль, и себя.

Трясясь от страха перед неизвестным, я выхожу в ночь в новом платье и новых туфлях на грациозных шпильках. Уютно цокаю по дворам, вливаюсь в тоннели улиц. Спотыкаюсь на каждом камне, но несу себя от бедра. Я прихожу к ночному клубу в поисках потенциального источника разового дохода. И через час машина увозит меня в ночь. На этот раз клиент не так молод и не столь опрятен. Меня тошнит от седых волос, покрывающих его грудь спутанной проволокой, от запаха его стареющей плоти, что он толкает мне в рот. Он скуп на ласки, и каждое