Новый Мир ( № 5 2011) - Новый Мир Новый Мир

Шаманистический экстаз, который Моррисон демонстрировал на сцене, законно вводил его в круг жрецов древних ритуалов. Вспоминая их выступления, Манзарек говорил: “Время словно замедляет ход, словно останавливается. Остается лишь некая магнетическая связь между нашей группой и публикой. Нас объединяет ритм, власть ритма: он становится гипнотически монотонным, завладевая сознанием, и уводит в небытие, позволяя проникнуть в самую глубину... Джим околдовывал этих людей, он, как медиум, увлекал их за собой в пространство, где каждый, растворяясь, мог познать глубину своего подсознания”.

“Я король Ящериц, я все могу”, — смело объявил Джим в одной из своих песен. (Ящерица не ящерица, но Lisard King всю жизнь испытывал странное пристрастие к коже — вспомним любимые кожаные штаны, которые он месяцами носил не снимая, так что Памела ворчала — мол, от тебя уже попахивает, дружок, пора бы сменить шкурку…)

Бесконечные выходки на сцене и в жизни были не только следствием неадекватного состояния, но и намеренной запланированной провокацией (зачем вообще шаманить, если мир после этого не меняется, провокация же — один из лучших ферментов для бурного революционного преображения). Таков был печально знаменитый концерт в Майами 1 марта 1969 года, превратившийся в откровенное издевательство Моррисона над аудиторией. Через неделю ему были предъявлены обвинения в непристойном поведении на сцене и сквернословии, а в США развернулась массовая кампания против “The Doors”. Им запретили концертную деятельность почти во всех штатах, Джима оштрафовали на 50 тысяч долларов, забрезжил 10-летний тюремный срок. Это бесконечное судебное разбирательство повисло на шее Моррисона неподъемным грузом и усугубило и без того мрачное состояние, в которое он погружался чем дальше, тем больше. Очень может быть, что именно оно ускорило путь его саморазрушения, во всяком случае, он умер раньше, чем закончился процесс.

Однажды, когда после очередной выходки полиция стала тащить его за кулисы, Моррисон раскинул руки (есть знаменитая фотография), изображая, как принято считать, распятого Христа. Чего, между прочим, многие ему так и не простили. Однако, учитывая его мифологические пристрастия, скорее следовало бы предположить другой образ — скандинавского Одина, патрона шаманистических камланий, тоже в свое время распятого на дереве, — только этот ради священных целей (как и Моррисон) распял себя сам…

Джим спит…

С одной стороны, Джиму, конечно, повезло — он родился человеком “между мирами”, и потому канал, по которому проходят творческие энергии (а они, несомненно, приходят откуда-то извне нашего скучного обыденного мира), был для него всегда открыт. С другой — и это печально известный факт множества биографий творчески одаренных личностей, — бесценный дар оборачивается непосильным бременем, вынуждая многих из таких одаренных поддерживать пылающий внутри огонь опасными видами топлива — наркотиками и алкоголем.

Тема смерти была для Моррисона центральной. (“Странно, что смерть так пугает людей. Жизнь ранит много более смерти. Когда она приходит, боль кончается. Да, я считаю, что она друг...” — Джим Моррисон.) Эта, говоря современным языком, “готичность” дополнительно подогревает его популярность в наши дни. Увы, смерть интересовала его не только отвлеченно. Была в нем странная и противоречивая тяга и к истерическим суицидальным эффектам. Всю свою жизнь он пугал окружающих опасными манипуляциями с ножами, ножницами, бритвами и прочими колюще-режущими предметами и одновременно панически их боялся. Но и вся его жизнь в целом — это история целенаправленного саморазрушения, словно души мертвых индейцев настойчиво звали его за собой.

Кстати, та же Патриция Кеннели утверждала: “Он плохо переносил боль. Но боль для него, как и для многих других, была источником творчества. Мне кажется, он считал, что если ему не будет больно, то он перестанет творить... И он причинял боль другим, потому что боялся, что ему самому будет больно. Ему было трудно принять любовь, потому что у него ее никогда не было, и он не считал себя достойным любви”. Боль внушала Моррисону не только страх — она притягивала его как магнит. Для него боль была главным козырем в противостоянии реальности. “Люди страшатся самих себя… в особенности своих чувств. Люди рассуждают, насколько велика сила любви, но это чушь собачья. Любовь ранит. Чувства беспокоят, выматывают. Людей учат, что боль опасна и зла. Как же они могут чувствовать любовь, если им вообще страшно чувствовать? Боль нужна, чтобы разбудить нас. Люди стремятся скрыть свою боль, но это неправильно. Проходя через боль, вы чувствуете свою силу. Вот что важно. Боль — это ощущение, а чувства — это часть вас самих. Часть вашей реальности. Если вам за них стыдно и вы их прячете, вы позволяете окружающим уничтожать вашу реальность. Вы должны отстаивать свое право чувствовать боль” — так говорил Моррисон.

Психоделическая революция, второе название революции сознания, служила для всей контркультуры 60-х (голосом которой и была рок-музыка) дополнительным аргументом в пользу “расширяющих сознание веществ”. И натура Моррисона, презиравшая половинчатые решения, толкала его на самые рискованные эксперименты. Объемы потребляемой им кислоты поражали даже видавших виды друзей. Впрочем, самым разрушительным оказался алкоголь, к которому Джим тянулся чем дальше, тем больше. Он пропускал репетиции, а на сцену выходил в таком виде, что только оглушительная слава, окутывавшая его в глазах публики сияющим ореолом, не давала ей разглядеть, что он едва держится на ногах, и расслышать, что он не способен связать и двух слов. Он хамил и ругался со сцены, а фаны восторженно орали в ответ. В конце концов группе даже пришлось нанять специального человека, все обязанности которого сводились к тому, чтобы таскаться с Джимом по барам и прилагать все возможные усилия, чтобы он выпил как можно меньше. Ну и чтобы подавал сигналы, где они находятся (мобильников-то не было), а в случае надобности притаскивал (хоть силой) на концерт — как-то раз концерт сорвался только потому, что Моррисона просто не нашли.

Ничем хорошим это, естественно, закончиться не могло. Летом 71-го года, измученный бесконечными судами, издерганный и мрачный, Джим с Памелой отправился в Париж. До окончательного приговора оставалось несколько месяцев. В промежутках между слушаниями прошел еще один суд — по обвинению в непристойном поведении в самолете. К счастью, стюардесса запуталась в показаниях, и обвинение сняли. Зато на следующий день после оглашения приговора на Джима обрушалась весть о смерти Джими Хендрикса, с которым он всего лишь год назад записывал блюз, где мелькнула пророческая строка: “Проснулся утром, оказывается, я уже умер…” Хендрикс умер от героина. А пару месяцев спустя Джим узнал о смерти Джанис Джоплин — по той же причине…

Несколько лет назад Джим с Памелой уже побывали в Париже, тогда все было весело и легко. Но вот странность — поднявшись тогда на вершину Монмартра и увидев большой зеленый холм в самом центре города, Джим спросил Алекса Ронея, своего парижского друга: “Что это?” И получил ответ: кладбище Пер-Лашез, где похоронены многие знаменитости — Шопен, Бальзак, Эдит Пиаф… Потом они долго гуляли среди старинных надгробий. И Джим вдруг сказал, что хотел бы, чтобы его похоронили именно здесь.

Как-то раз, бродя по Парижу, он заприметил маленькую студию звукозаписи. Забронировал на час комнату для прослушивания, чтобы прокрутить записи со своими стихами, и сказал, что вернется. Продолжая прогулку, уже изрядно приняв на грудь, Моррисон наткнулся на двух уличных музыкантов, явно американцев. Денег им никто не давал. Джим пригласил их сыграть пару песен вместе. Вскоре троица уже была в студии. Звукооператорам не понравилось, что Моррисон пьян. К тому же они привыкли записывать классику и потому объявили, что “у него и тех двух придурков, которых он привел с собой”, только полчаса, не больше. Моррисон тщетно бился с горе-музыкантами. Гитарист был еще туда-сюда, а вокалист, хоть и обезумел от счастья, был абсолютно безнадежен. “Ладно, — сказал Моррисон. — Давайте попробуем вот это”. Речь шла о новой версии “Orange County Suite” (“Оранжевая тюремная роба”) — песни, которая была выкинута по крайней мере из двух альбомов “The Doors”. Текст напоминает пьяный бред, но это — последняя песня Моррисона, записанная за две недели до его смерти. Джим отдал музыкантам все деньги, которые были у него в карманах. Звукооператор вручил Моррисону коробку с пленкой. Трясущейся рукой Джим написал на ней название своей новой группы: “Jomo and the Smoothies” (“Джомо и плейбои”, Джомо — это Моджо наоборот). По счастью, пленка сохранилась.

Потом Джим и Памела на несколько дней отправились в Лондон. Им забронировали номер в гостинице “Кэдоган”. Поехавший с ними вместе Алекс Роней сказал Джиму, что именно здесь был арестован Оскар Уайльд и что потом он умер в Париже. “Смотри не повтори его историю”, — пошутил он. Джим отреагировал очень болезненно. Будто предчувствовал, что его ждет.