Тонкая нить (сборник) - Наталья Арбузова

Да, темнеет рано. Свет в электричках тусклый, чурку от белого человека не отличишь. Но как скажут гортанно свое «конкретно» – я к ним поближе. А там заговорят и по-своему, куда денутся… русских слов у них не густо. Документ на изготовку… Теперь выбрать, когда их прижать и где высадить, безопасно для себя… Взять деньги по-тихому. Обращаюсь сначала по-ихнему, строго так. Потом по-русски, чеканно: госкомитет по борьбе с незаконным оборотом наркотиков… и книжечку нараспашку. Чтоб окружающие подумали: чурки о чем-то таком сговаривались, но бдительный сотрудник предотвратил. Дальше как по нотам: пройдемте. Оружие нам дают, но пускать в ход не разрешают… за каждый патрон отчитываемся. Я прикупил – знаю где… не проблема. За назначенье в дежурство платим вперед, всё больше и больше… надо оправдывать. Или – приводи их живьем и там обрабатывай. Только шеф потом избитых отпускает… разрешает звонить, приходят с выкупом. Вчера на Казанском вокзале один мне в лицо уставился… глаза как уголья. Сегодня возле дома сошел с электрички – за мной двое. Выстрелил не целясь, отстали. Прихожу – ведьма сидит… приоделась… накидка горностаевая, белые сапожки. И мой Саня из-за угла ей в спину смотрит. Загнал, а не спим оба. Татьяна ходит из угла в угол… Если что скажет, убью.

Они думают – для себя стараюсь. Я ей дворец строю. Мало двух этажей – будет три… Ведь вы этого достойны. Отец пообещал поставить в гараж «тойоту» Лямзина – тот дал машину ворованных со стройки шлакоблоков. На каждом клеймо: строительное управленье номер такой-то… кладу клеймом в цемент. Работаю до ночи, включаю лампу на удлинителе. Принцесса закрывается ладонью от света. Батя еще понукает: медленно дело идет, блин! Ни фига себе! Сплю вполглаза – ворочается отец, мечется мать. Вчера сказала: березовый пень тоже можно выкорчевать… Заровняем, восстановим ограду Троицкого… Обойдется. Отец промолчал… Больше мать не выступала. Молчит и Ника. За ней приезжают с вечера. Запахнёт халат, сядет в машину – и до часу ночи. Утром с матерью на базар, тряпками торговать. Нет промеж ихнего барахла зеленого платья.

На солнце, должно быть, какие-то мощные выбросы, земля бредит в жару. Владислав Маматов, с перманентно красными, воспаленными лазами, точь-в-точь как у ненавидимых им узбеков, задался целью разрушить мой мир до основанья и построить свой, зиждущийся на эклектических принципах. Привез в чемодане советскую власть, точно любимую заигранную пластинку. Послал жену с дочерью на рынок торговать, нащупал рычаги жесткой эксплуатации сына, сам же заделался активистом РНЕ – смерть чуркам! Если кратко: насилие, деньги, демагогия. Наблюдать занятно, выносить трудно. Зябкое понедельничное утро. Наша вавилонская башня выросла за ночь на треть этажа – не обошлось без джинна. И явственно накренилась на улицу, к воротам. Напротив моего окна фундамент поднялся из земли, словно корма подбитого корабля из волн. В бетоне сплошные каверны. Еще заметней стал острый угол – он, будто согнутый локоть, нацелился на деревянный дом, силясь его пихнуть. Нависшие, точно распираемые стены усиливают впечатленье агрессивности недостроенного зданья. Скорей накидываю на плечи рюкзак – сунуть в него днем теплую одежонку – и в лес, с заходом к козочкам. Дриада меня догоняет, подстраивает шаг, и мы уходим в туман промеж рыжих стволов, таща вдвоем тряпичную сумку с банкой молока. Выпиваем его, присев на первое попавшееся бревно. Нам хорошо. Уже смеялся с Ниной – вырою землянку в лесу. Припомнил весь разговор, рассмеялся вслух своему воспоминанью. Обрадованная дриада побежала вперед, аукая направо и налево, оставив меня нести пустую банку. Тут я заметил землянку в стороне от тропы – пар от дыханья нескольких человек выдавал ее на раннем холодке. Подошел, сунул нос, любопытная Варвара. На сухом сосновом лапнике, подстелив пенку, спали вповалку они, таджики-узбеки, на лица натянули вязаные шапчонки. Почуяли меня, заворочались, точно выводок волчат – я отступил к тропе. Утро бежало впереди меня, солнцем по верхушкам сосен. Сколько загубили и сколько еще осталось… уму непостижимо. Убить столько деревьев – нужен монстр, сибирский цирюльник. Все равно как убить очень много людей – проблема, понадобилась специальная техника… изобретенье Гильотена… газовые камеры… Захватывай брошенные пашни, лес, пользуйся любой оплошностью человека – я на твоей стороне. И на стороне чумазых наших инородцев, что умудрились спрятаться в твоей чаще. Как-никак деды и прадеды их были подданными российской империи. Кто знал, что потомкам смирных туркестанских земледельцев придется скрываться хуже диких зверей. Осень стоит среднеазиатская, климат – временно – резко континентальный. Днем исступленное солнце шпарит асфальт на базаре, ночью подморозит. Оставят дежурного, чтоб такие же вроде них не стащили керосинку, сковороду и одеяло – коллективную собственность. Принесут в карманах: кусочки мяса с жилками – тот, кто на подхвате рубил мерзлую тушу; подгнившие картошку, лук, помидоры – тот, кто на помойке ломал картонные коробки. Поедят и греют друг друга боками по-братски, родичи-односельчане. Недолго вам, папуасы, осталось… весь мир покатил на вас баллон. Слишком много вас родилось, это добром не кончится. А и нас немало. Боже милостивец, во что превратилась поляна за два сияющих выходных! Она одна здесь такая – двухкомнатная, с перегородкой из доверчивых малолетних сосёнок. Полная солнца и теней, прекрасная во всех ракурсах, сейчас густо устлана одноразовой посудой, усыпана битым бутылочным стеклом. В новые корпуса военного городка вселились счастливые очередники – празднуют и празднуют с нескончаемым ликованьем удачи. Антон Ильич рад за них, но уж больно дики, не выдержит его Февроньина пустынюшка. Изодора (так назвал Кригер бездомную дриаду) ждет, греясь в пятне света. Дама принадлежит к бессловесному миру – кроме «ау» ничего не говорит, но всё понимает. Сегодня взамен привычного зеленого платья на ней есенинский холщовый сарафан, вместо спутаннных кудрей коса. Изменчивая, словно бегущие облака. Живая, точно речная струя. Душа русского пейзажа.

Ее зовут Изодора. Притаился за углом, слышал, как немец в полночь окликнул ее с балкона: Изодора, тебе не холодно? Покачала косматой, точно у наших девчонок, головой. Не зябнет… кровь не как у нас… инопланетянка. Отец на нее запал… Нож точим друг на друга. Приехал Лямзин – я притаился в недостроенных стенах. Беспокоился мужик: а Саня выполнит уговор? не выкинет мою тачку? Отец злобно рассмеялся: а кто ж на него запишет? это только так говорится… чтоб не ленился. Ненавижу. На днях мне исполнится восемнадцать… Женюсь на ней… Чур, чур меня… на ведьмах не женятся. Ника совсем свихнулась – вчера за ней пожаловали сразу две машины. В одной четверо, в другой трое. Эти после короткой разборки уступили. Хорошо отец был под кайфом, не врубился. У матери крыша едет с обиды – мы трое рехнулись, никто на нее вниманья не обращает. Сегодня в сумерках плеснула на Изодору кипятком из кружки, будто не видит. Ветер как ломанет – и всё обратно… еле успела отскочить.

Татьяна на Изодору, Кирилл Семенов на Маматовых. Стоит у своей калитки в рваной советской майке с бретельками, кудрявый и белокурый. Чешет препорядочный живот, поджидает Антона Ильича. Кириллова калитка забаррикадирована, поперек дорожки – подъемный кран с надписью: НЕТ! НЕТ! НЕТ! Уцелевший конструктор оборонки, безумный и гениальный, в момент конверсии вывез с завода целый цех списанных станков. Вырыл под своей половиной дома подвал глубиной в три этажа и краном спускал туда оборудованье. Соседи натравливали на него ФСБ – не вышло: сам оказался ихний. Жестянщик загромоздил железом все пространство, кроме одной комнаты в коврах, где живет с юной женой Валей – хохлушка, работала в столовой – и двухлетним сыном Алешей, похожим на него, как обезьяныш на обезьяну. Основная страсть Кирилла не любовь, а ненависть – к чуркам. Ходит на сборища РНЕ, но за Маматовыми права на русский национализм не признает, относя их к чуркам же. Образовал с Ярославом – тот тоже националист, и весьма ярый – общество защиты Антона Ильича. Ничтожная доля немецкой крови в Кригере даже импонирует Кириллу, придавая делу некий фашистский шарм. Ярослав – бог его знает, а Кирилл с Антоном Ильичом оба из бывших. Кригер потомок кого-то из когорты философов, выдворенных большевиками в двадцатых годах. Хорошее происхожденье. Кирилл из мелких заводчиков, и в том же состоянье сам мечтает оказаться с помощью советских основных фондов, находящихся у него под полом. Никуда не денешься – гены. Философ философствует, предприниматель предпринимает. Идет Антон Ильич, Кирилл преграждает ему дорогу. Излагает по существу следующее: принес с работы излучатель, каким убивают крыс на военных складах. Жена запретила использовать по назначенью: крысы сдохнут в труднодоступных местах между станками, станут вонять. Разумно. Так вот… проникнем в сад Троицкого… изведем Маматовых вместо крыс… Это как раз напротив. Ильич крестит разгоряченного шизофреника: что вы, что вы, Кирилл… дайте мне скорей свою адскую машину, от греха… а то наделаете дел. Идут к Кириллу. Огибают угол дома – начинает пищать сигнализация. Выходит Валя, тоже кудрявая, но темно-русого окраса. Очень миловидная, с русалочьими глазами. По естественности сошла бы за дриаду, но станом круглая, с приятной полнотой. Успокаивает сумасшедшего мужа, однако орудия убийства не отдает. Отпускает невменяемого на салтыковскую барахолку – покупка всякого технического хлама его конек. Сама же идет с коляской на вырубку, выгуливать малыша – Антон Ильич их охотно сопровождает. Нина с Ярославом уехали в Москву на работу, Изодора в их садике играет с яблоневыми дриадами. Мяч перелетел через забор, Алеша смеется. Выбежавшие дриады увязываются за честной компанией. Вскоре, сидя на горелом пне, Антон Ильич что-то пишет в блокнот над спящим мальчиком. Валя пляшет в хороводе дриад – у нее отлично получается. Сатир, прихрамывая, проходит опушкой, волочит в мешке собранные на поляне бутылки. Оранжевое солнце описывает дугу, доколе не шлепнется в мягкие верхушки сосен, оставив по себе рассеянный свет, и не уйдет светить другим странам.