Диккенс - Хескет Пирсон

— Вы знаете, что у ваших ворот лежат пятеро несчастных?

— Не видел, но допускаю.

— Вы что, сомневаетесь?

— Вовсе нет. Могло быть и гораздо больше.

— Это мужчины или женщины?

— Наверное, женщины. Вполне возможно, что они там ночевали и вчера и позавчера.

— Всю ночь?

— Думаю, да.

Комендант, оказывается, пускал в первую очередь женщин с детьми, и ни одного свободного места в ночлежке не осталось.

Друзья вышли на улицу и заговорили с женщинами. Все пять были измучены, грязны и молоды. Все были истощены до последней степени. «Ни капли интереса, ни проблеска любознательности. Все какие-то вялые, понурые. Ни одна не рассказала ничего о себе; ни одна не пожаловалась. Ни одна не поблагодарила меня». Каждой из них он дал денег на ужин и ночлег и ушел с чувством полной безнадежности: к чему приведет социальная система, при которой возможно такое положение вещей?

На этот океан человеческого горя, клокотавший у самых дверей, имущие классы взирали с полнейшим безразличием. Модные ученые-экономисты с игривым оптимизмом твердили, что страна процветает, и им с сытым самодовольством внимали преуспевающие бизнесмены, зная, что их дела действительно идут отлично. Все это вместе взятое и побудило Диккенса написать новую книгу — «Тяжелые времена». С 1 апреля по 12 августа роман выходил частями в «Домашнем чтении». Для того чтобы лучше изучить местный колорит, Диккенс побывал в Престоне (Ланкашир) во время забастовки. Все выглядело куда менее интересно, чем он ожидал. «Гнуснейшая дыра, — писал он. — Сижу в гостинице «Булл». Недавно перед зданием гостиницы собрались рабочие, требуя, чтобы к ним вышли хозяева. Появилась хозяйка — не фабрики, а гостиницы — и принялась их увещевать. Потом я прочел заметку об этом событии в одной итальянской газете: «Затем народ стал окружать Палаццо Булл, пока в верхнем окне палаццо не появилась его героическая padrona14 и не обратилась к ним с речью». Легко представить себе картину, которая может возникнуть в воображении пылкого итальянца! Как далека она от действительности: старый кирпичный дом, грязный, закоптелый, убогий и до отвращения симметричный, узкие ворота, заваленный мусором двор!» Диккенс хотел показать, что по-настоящему английского рабочего мало кто понимает. «Насколько мне известно, — утверждает он в одном из своих писем, — никому на свете не приходится так надрываться, как английскому рабочему. Скажите же спасибо, если, урвав жалкую минуту отдыха, он читает, а не ищет менее невинных развлечений. Он тянет лямку с первого и до последнего вздоха, он всю жизнь в ярме. Господи боже, да чего еще можем мы требовать от него?»

С июня по октябрь 1854 года Диккенсы снова жили в Булони, у того же мосье Бокура, но на сей раз в вилле дю Кан де Друат, стоявшей на холме за пресловутым шато. «Наш дом — это торжество идей французского зодчества: сплошь окна и двери. От каждого окна идет сквозняк, от которого каждая соответствующая дверь открывается, а одежда и все предметы обстановки (из тех, что полегче) разлетаются на все четыре стороны. Как раз сегодня утром моя любимая рубашка отправилась, судя по направлению ветра, в Париж». Переставив все в доме по-своему, Диккенс взялся за очередной выпуск романа. Вскоре по соседству был разбит военный лагерь; на каждом шагу появились солдаты; заиграли горнисты. Тишина и уединение кончились: к императору Франции приехал с визитом супруг королевы Виктории, и под Вимеро должен был состояться военный парад. Встретив обоих во время прогулки, Диккенс приподнял шляпу; император и принц-консорт ответили ему тем же. По случаю торжества в Булони была устроена иллюминация; французские солдаты братались с английскими, а Диккенс взобрался на стог сена и воткнул в него флаг Соединенного королевства. Восемнадцать окон, украшающих фасад виллы, осветились пламенем ста двадцати восковых свечей, к величайшему удовольствию мосье Бокура.

«На три четверти обезумел; четвертая — в горячечном бреду, — писал Диккенс 14 июня. — Причина — «Тяжелые времена», то и дело набрасываюсь на них с остервенением». 17 июля роман был готов. «Кончено! Чувствую, что мне уже никогда в жизни не удастся восстановить душевное равновесие, даже обычным способом: бросаясь то туда, то сюда». Один «бросок» — в Лондон — он все-таки предпринял, заранее сообщив Уилки Коллинзу, что намерен провести время «в вихре невинных, но легкомысленных развлечений, безудержно предаваясь всяческим беспутствам... Согласны ли Вы по первому зову отправиться вместе со мною завтракать — куда угодно — часов в двенадцать ночи и уж больше не ложиться спать, пока мы вновь не прилетим к сим тихим пастушеским кущам? Я бы с восторгом приветствовал столь безнравственного сообщника!» Вернувшись вместе с Коллинзом в Булонь, он на несколько недель устроил себе «легкую жизнь»: валялся в траве, грелся на солнышке, читал, спал... Он говорил, что рассчитывал целый год провести в праздности, но потом в него, «как тигр, вцепился новый роман» и замучали сжатые сроки: ведь каждую неделю нужно было готовить очередной выпуск. Вот теперь и напала лень.

С появлением в «Домашнем чтении» нового романа спрос на газету подскочил вдвое. Впрочем, увлечение «Тяжелыми временами» оказалось недолгим: слишком уж очевиден был пропагандистский характер книги. Диккенс посвятил ее Карлейлю, надеясь, что ему будут близки идеи романа. «Тяжелые времена» рисуют ужасающую картину жизни фабричных городов. Автор говорит, что бедняки имеют такое же право на справедливость, здоровые условия жизни и свободу, что и богатые. Он яростно обрушивается на всех и всяческих тунеядцев и паразитов, особенно тех, кто кричит о любви к народу, а думает о личной выгоде. Он издевается над бюрократами, подменяющими живую мечту сухими научными выкладками, свято веря, что факты и цифры важнее всего, а фантазия, воображение — сущий вздор. Да Диккенс, вероятно, не удивился бы, узнав, что общество пошло по стопам того самого государственного инспектора, которому «высокие власти поручили организовать приход великого Века Государственных Учреждений, когда править землею будут Специальные Уполномоченные». Образование нынче тоже построено вполне в духе миссис Гредграйнд, советующей своей дочери: «Немедленно ступай и берись за какую-нибудь ологию». Маколей угодил пальцем в небо, назвав «Тяжелые времена» мрачным социализмом. Лучше уж было бы сказать: «безудержный анархизм», хотя и это тоже далеко не точное определение. Как?! Автор утверждает, что Прекрасным по праву должны наслаждаться и бедняки? Маколей, по-видимому, решил, что это уж слишком! Ведь в своей «Истории Англии» он жалуется, что «теперь тысячи клерков и модисток охают от восторга на берегу Лох Катрин и Лох Ломонд»[160]. «Во Франции и Германии, — отозвался на это Диккенс в «Домашнем чтении», — ни один порядочный джентльмен, будь то историк или кто-нибудь другой, не позволит себе глумиться над безобидным и полезным для общества классом своих сограждан. Вообразите... величавый историк блуждает по берегам сих вод в надежде встретить какого-нибудь члена парламента (предпочтительно вига), чтобы разделить с ним восторги по поводу красот природы. И вдруг какие-то клерки и модистки смеют отравлять ему все удовольствие своим присутствием. Вообразите же себе всю нелепость этой картины, о клерки и модистки, и вы отмщены!» И все же, если отвлечься от того обстоятельства, что героя «Тяжелых времен», пролетария, предают анафеме его товарищи и проклинают хозяева, книга в целом имеет индивидуалистическую направленность. Этот роман — вещь гуманистическая, антибюрократическая и антисоциалистическая[161]; так что эту главу вполне можно было бы озаглавить не «Мрачный социалист», а «Заблуждение Маколея».

Однако интерес к общественным делам не мешал Диккенсу бывать и в обществе. Вернувшись на родину из Булони в октябре 1854 года, он убедился, что все просто помешались на Крымской войне, а особенно Форстер. Этот разглагольствовал с таким видом, как будто только он знает, как выиграть кампанию. «Форстеру, сами понимаете, приходится одному везти на своих плечах всю войну, — писал Диккенс Ли Ханту. — Его одолевают сомнения: перед Севастопольской битвой, например, наши ввели в бой корабли — а так ли, как нужно? По вторникам и четвергам он совершенно невменяем, так что вы уж лучше не трогайте его по этим дням. Ради него самого и в интересах всего человечества». Слухи, рассуждения, теории — и все на одну и ту же тему! Спасаясь от этой скучищи, Диккенс принял участие в публичных чтениях, устроенных с благотворительной целью. В декабре он читал «Рождественскую песнь» в Рединге, Бредфорде и Шерборне, куда приехал навестить своего старого друга Макриди, покинувшего сцену и жившего теперь на покое. В Бредфорде слушать его собралась «небольшая, уютная компания — тысячи четыре человек. Я обнаружил, что комитет собирается посадить шестьдесят из них в два ряда у меня за спиной. Эти ряды (которыми так гордились организаторы вечера) я немедленно раскидал по сторонам, к несказанному ужасу и удивлению присутствующих. «А куда же сядет мэр?» — сокрушенно спросили меня. Я ответил, что мэр может идти к... куда угодно, только не ко мне».