Венценосные супруги. Между любовью и властью. Тайны великих союзов - Жан-Франсуа Солнон

В конце концов, советы Барнава стали раздражать королеву. Тот понял, что им играли. К письму, составленному под диктовку, которое Мария Антуанетта отправила императору, дабы объяснить ему, что король поддерживал новый режим по причине своего миролюбия, она приложила второе послание, адресованное Мерси: «Кажется, я должна уступить желаниям руководителей партии, которые и дали мне черновик этого письма». Мария Антуанетта цинично признавалась своим заграничным друзьям: «Для меня крайне важно, чтобы хотя бы некоторое время они верили, что я разделяю все их взгляды». Королевская чета полагала, что можно обойтись без Барнава и даже сторонников конституционной монархии. Депутат понял, что над ним вечно насмехались. Союз распался.

Двойная игра

Марию Антуанетту любят выставлять агентом контрреволюции. Ей даже приписывают склонность к политике по принципу «чем хуже, тем лучше». Кто-то говорит, что рядом с безвольным мужем, Мария Антуанетта оказалась единственной, кто был готов заняться спасением того, что еще можно было спасти. На самом деле все было по-другому. Людовик и Мария Антуанетта придерживались примерно одинаковых взглядов на судьбу новой Франции. Официально они поддерживали Конституцию, принятую Собранием 3 сентября 1791 г. 14 числа в присутствии королевы Людовик репетировал текст присяги на верность, который, хоть и сохранял «королю французов» роль столпа институционной структуры, не давал ему права на верховную власть и лишал большинства привилегий. Людовик, как и Мария Антуанетта, был вынужден уступить обстоятельствам: ни первый, ни вторая не признали за Конституцией право служить сводом законов. Ее использование на практике, предсказывали они, обнажило бы все ее недостатки. В декабре в одном из писем к барону Бретейлю Людовик назвал документ «бессмысленным и отвратительным, который поставил меня ниже польского короля», а Мария Антуанетта сердилась на «эту наглую систему и ее бессмысленную чепуху».

Равно как мнение о Конституции, отношение к эмигрантам у супругов было одинаковым. Король, отказавшийся утвердить декрет Собрания, который запрещал эмигрантам возвращаться во Францию, не поддержал также — вместе с королевой — бредовые заявления и самоубийственные замыслы своих братьев, графов Прованского и д’Артуа, скрывшихся за границу. Кроме того, он решил отказаться от идеи о всеобщем контрреволюционном восстании, которое должно было помочь королевской семье скрыться от надзоров и отвоевать Париж. Ведь если бы этот план был запущен, он поставил бы под угрозу безопасность монархов и политическую линию, которую вели гости Тюильри.

Зато, когда депутаты позвали короля приказать принцам Священной империи и избирателям Трира и Майенна, чтобы те разогнали эмигрантские группировки, Людовик и Мария Антуанетта сделали вид, что согласны с точкой зрения Собрания. Монарх стал изо всех сил стараться успокоить заграничные дворы, оправдываясь обстоятельствами, которые не позволяли ему «поступить по-другому», и заверяя, что он примет «всегда с радостью и признательностью то, что они могли бы для него сделать». Мария Антуанетта, тайно переписывавшаяся с Австрией с 1790 г. рассчитывала на монаршескую солидарность. «Наша участь, — писала она Мерси, полностью находится в руках императора. От него будет зависеть наше будущее существование: я надеюсь, что он проявит себя нашим братом и настоящим другом и союзником короля».

Аналогичная двусмысленность звучала, когда 20 апреля 1792 г. Людовик предложил Законодательному собранию (и то с энтузиазмом согласилось) объявить войну молодому королю Богемии и Венгрии Францу II, приходившемуся Марии Антуанетте племянником. Как при удачном, так и несчастливом исходе война виделась королю лучшим средством для того, чтобы восстановить свой авторитет в стране. Его расчеты не встретили одобрения королевы. «Эти дураки, — написала она Ферзену об участниках конфликта, — не видят, какую службу это может нам сослужить». Оба они отвергали мысль о том, что победа в войне «как минимум невероятна», поскольку Франция не способна сейчас устроить полноценную кампанию. «Мы хотим идти в атаку без армии, без дисциплины, без денег!», — иронизировала Мария Антуанетта.

И Людовик, и его жена вели двойную игру, уверенные, что ничто в столице «не помешает их связям с заграницей». Дело в том, что с самого начала военных действий королева сообщала Мерси и Ферзену о всех перемещениях армии. «Вот итог вчерашнего Совета, — писала она австрийскому дипломату. — Г-н Дюмурье [министр, занимавшийся иностранными делами] имеет замысел сделать первый шаг, совершив нападение на Савойю, а также на Льеж. Вторую атаку поручили армии Лафайета… Стоит знать об этом замысле, чтобы быть настороже и принять все соответствующие меры». Ферзену она уточнила: «Турин я предупредила три недели назад».

Осенью 1791 г. королева мечтала, что европейские монархи соберутся на военный совет с целью задавить Революцию. Королевских особ смущал и злил текст присяги, которую Людовик должен был принести Конституции. Супруг поручил Марии Антуанетте вернуть доверие иностранных монархов. Она изо всех сил рассылала гонцов и посланников к Дворам Мадрида, Стокгольма, Санкт-Петербурга и Вены, дабы признаться в двойной игре, которую вынужден вести Людовик, и заручиться их помощью. «Если император встанет во главе остальных держав и покажет свою силу, силу внушительную, я вас уверяю: все вздрогнут», — написала королева брату в феврале 1792 г.

После революционных событий 20 июня, когда толпа ворвалась в Тюильри, 4 июля Мария Антуанетта отправила просьбу о безотлагательной помощи. Вот бы Австрия и Пруссия стали угрожать королевству наказанием! Ведь «эти мятежники желали республики любой ценой; и для этого они решили убить короля!»[156] 24 числа, встревоженная угрозами умертвить королевскую семью, Мария Антуанетта снова запросила о помощи: военные заявления иностранных держав объединили, полагала она, «многих людей вокруг короля, обеспечив ему уверенность в завтрашнем дне». 28 числа Париж узнал о манифесте, подписанном за три дня до этого, герцогом Брауншвейгским, где французскую столицу угрожали «разрушить до основания», если в отношение короля будет применено какое-либо насилие. Эффект этого громогласного заявления оказался противоположным ожидаемому. Отныне в Людовике видели соучастника врагов народа. Конечно, манифест нельзя считать причиной событий 10 августа, положивших конец монархии; однако поводом к ним он стал.

Хотя обычно супруги шли в ногу, сейчас их мнения о том, какого рода власть они должны отвоевать, разделились. Людовик, казалось, хотел примкнуть к умеренным, служить изо всех сил новым институтам, которые были ему навязаны, «какое бы отвращение он к ним ни испытывал», чтобы спасти трон и укрепить свои позиции. Манифест, которого он ждал от иностранных держав, не должен был грозить королевству жестокой местью или приказывать ликвидировать Конституцию. Королю было достаточно различать мятежных санкюлотов и простых людей. Как говорит Жан-Кристиан Птифис, Людовик XVI рисовал себе проект конституционной, а не абсолютистской монархии[157]. И в тексте есть указания на то, что в конце июля парижане не просто развили королевский замысел, но и сделали его более радикальным. Участвовала в этом процессе и Мария Антуанетта. Она мечтала приобрести, опираясь на помощь союзных войск, полномасштабный и единоличный политический авторитет. Такой, какой был у нее до 1789 г., контрреволюционный, по-бурбонски абсолютистский. Людовик, тонкий политик, понимал, что вернуть такое влияние трудно, практически невозможно. А импульсивная королева верила, что им удастся при помощи нескольких иностранных гренадеров за один миг перечеркнуть четыре года потрясений. Это стало единственным расхождением во взглядах четы, растерявшейся перед лицом трагических событий.