Януш Корчак. Жизнь до легенды - Андрей Маркович Максимов

только когда ты можешь наблюдать за ней и делать выводы.

Дневник писался так:

«Десять часов. Выстрелы: два, несколько, два, один, несколько. Может быть, это именно мое окно плохо затемнено?

Но я пишу, не отрываясь.

Напротив: легче становится полет (одиночный выстрел) мысли»[175].

Понимаете, да? Человек пишет дневник, постоянно ожидая, что его могут убить. Каждое мгновение. Каждый миг.

Но пишет. Потому что это — спасение.

5

Корчак писал дневник на отдельных карточках. Часто доставал какую-нибудь карточку и читал написанное своим ученикам.

Но — как говорится — «в порядке обмена». Потому что он не только писал сам, но очень советовал вести дневники воспитанникам. И если они читали ему свои сокровенные мысли, он им читал — свои.

Это был обмен разными мыслями и чувствами между равными — это принципиально! — именно равными участниками жизни. Для Корчака важно было знать, что думают и чувствуют его воспитанники. Ведь, чтобы ни происходило в жизни, он продолжал наблюдать за детьми.

Корчак писал дневник не просто как личные записки, но — как произведение литературы. Не случайно читал детям. Ему нужен был читатель, он думал о нем.

«Перечитал все. И с трудом понял. А читатель?»[176] — волновался о будущем читателе Януш Корчак.

Дневник Корчака — с одной стороны, поразительный документ эпохи. Исповедь человека, живущего в нечеловеческих условиях гетто. На плечах педагога — беспомощные дети, и поэтому, как бы ни уставал учитель, как бы ему не было страшно и тяжело, — он вынужден жить активно.

Огромное количество записей сделаны после того, как Корчак как-то помог детям, совершил для них что-то необходимое.

Сделаны всегда уставшим, но никогда не сдающимся человеком.

6

Однако есть и еще одна сторона. На написанное Корчаком в гетто можно посмотреть и с иного ракурса.

Дневник — свидетельство того, как слово может вытаскивать человека из самой глубокой депрессии.

Для Корчака слово — не только возможность фиксации для самого себя и для будущих читателей важных и глубинных сторон жизни, это еще и та самая спасительная веревка, за которую можно уцепиться, дабы не утонуть в жуткой реальности.

Бывает, и нередко, что, оставаясь наедине с бумагой, пишущий человек уходит в свои фантазии и, таким образом, легче переживает неурядицы внешнего мира.

Не то — Корчак. В его дневниках анализ (подчас жесткий) окружающего мира: жуткие фрагменты обыкновенного ада.

Из дневника Януша Корчака:

«На тротуаре лежит мертвый мальчик. Рядом трое мальчишек поправляют в игре шнурки-вожжи. В какой-то момент посмотрели на лежащего — отодвинулись на пару шагов, но игру не прекратили»[177].

У замечательного поэта Валентина Берестова, который пережил войну мальчишкой, есть стихотворение о том, как на его глазах посреди улицы умирает незнакомый старик. Придя домой, мальчик пишет об этом детские стихи…

Стихотворение Берестова кончается такими словами: «Предав бумаге, предал я забвенью… / Иначе бы войны не пережить».

Может, и у Корчака было так же? Отдать бумаге ужасы войны, чтобы не держать их в душе и в сердце?

Мы об этом никогда не узнаем. Но то, что дневник для нашего героя одновременно и фиксатор событий, и спасатель от них, — это безусловно.

7

Во время описываемых событий Янушу Корчаку — 63 года.

Это много или мало? Все эти ужасы выпали на долю старика или человека, который себя таковым не ощущал?

Когда я пишу эту книгу, я — ровесник Корчака. Груза лет не ощущаю вовсе. То, что мне 63 года кажется какой-то неуместной иронией судьбы.

Для другого гения педагогики и моего первого героя книги в серии «ЖЗЛ» Иоганна Генриха Песталоцци 63 года — возраст расцвета и признания. В самом разгаре деятельность его главного детища — Ивердонского института. Наконец-то Песталоцци получает всеевропейскую известность, как педагог… Да, Песталоцци жалуется на здоровье, но он это делает всю жизнь. В свои 63 «швейцарский гений» полон не только сил, но и планов. Ему остается жить еще целых 17 лет, за которые он очень много чего успеет совершить да и написать.

Возраст — это ведь не количество прожитых лет. Это самоощущение. Есть тридцатилетние старики и семидесятилетние молодые.

Как же ощущал себя Януш Корчак?

Как может ощущать себя человек, понимающий, что единственная перспектива его существования — близкая смерть? Как вообще может чувствовать себя человек в аду?

Януш Корчак ощущал себя глубоким стариком.

Кажется, что ему все дается с трудом, даже решение самых простых, бытовых проблем. Невозможно сразу встать с постели — сначала надо сесть, надеть кальсоны, застегнуть их…

В дневнике описывается, как все это трудно. Как тяжело надеть носки. Мучает постоянный кашель. Трудно взобраться с дороги на тротуар. Если толкнул случайный прохожий — трудно не упасть…

Все, что Корчаку пришлось испытать в гетто, в том числе самоубийственная гибель, все это выпало на долю того, кто ощущал себя глубоким стариком, больным, беспомощным человеком.

Я знаю людей, которые шагают в старость, как в жаркий день: вышел из подъезда и пошел себе. Ну чуть душновато, ну чуть дышать тяжело. Ничего страшного. Нормально. Просто начинается иная жизнь.

Не то — Корчак. Для него старость значима. Иной период жизни, требующий отдельного осмысления. Время перед уходом. Время тяжести и печали.

И все это надо пережить самому, не нагружая других своими проблемами. К кому обратиться за помощью?

К Господу и к дневнику.

8

В дневнике, как никогда много, Корчак обращается к Богу. Точнее, скажем так: в дневнике присутствие Бога постоянно ощущается. Корчак думает о Нем. В Нем ищет успокоения. Даже от старости.

«Господь благ. Спасибо Тебе, Добрый Боже, за луга и красочные закаты… Спасибо, Добрый Боже, что так мудро придумал: цветы пахнут, светлячки светят на земле, а искры звезд — на небе.

Как же радостна старость.

Как приятна тишина.

Сладкий отдых»[178].

Дневник — это еще и урок приятия.

Слово «приятие» почти забыто сегодня. Оно и понятно: зачем слово, обозначающее то, что почти исчезло из жизни?

Неприятие — это пожалуйста. Сколько угодно!

С приятием — сложней.

Корчак принимает старость. Принимает адскую жизнь гетто. Наконец, принимает свою гибель в газовой камере.

Приятие жизни — как единственно возможный способ существования.

«Спасибо Господу за все», — говорят верующие. Не за хорошее, замечу, не за благое — за все.

Это безусловная позиция Корчака.

Принимать все. Благодарить за все. И еще умудряться при этом улучшить жизнь тех, кто рядом.

Мне кажется, глубинное ощущение, что все делается по воле Божьей, приятие самого тяжелого, самого адского существования, — помогало Корчаку выжить, до последних секунд сохраняя волю