Хемингуэй - Максим Чертанов

«Я думаю, что части „Солнца“ небрежны и слабы. Как я сказал вчера (и как я говорил тебе, когда пытался заставить тебя сократить первую часть „Пятидесяти тысяч“), я вижу у тебя тенденцию к пространным предисловиям и рассказыванию многословных анекдотов или „уток“, которые ты случайно услышал… В твоей первой главе около 10 таких мест…

…Я думаю, здесь ты не только не сумел написать на своем уровне, но написал ниже среднего уровня…

…Этот отрывок можно сократить до 7 предложений…

…Стр. 3 — написано бойко, но чересчур бойко…

…Стр. 5 — живописность в прозе не нужна. Она должна быть сведена к минимуму.

…Стр. 9 — а это просто очень плохо…

…Стр. 14 — как я сказал вчера, это чертовски пошлый анекдот…

…Заканчивать упоминанием об Алистере Кроули — пошло. Это роман, а не сборник анекдотов. Также я исключил упоминание о Стернсе…[26] Почему не сократить биографию Кона? Его первый брак не важен. Когда ты можешь писать так хорошо — я недоумеваю, как ты мог написать эти первые 20 страниц так небрежно… Примерно с 30-й страницы роман начал мне нравиться, но, Эрнест, у меня слов нет, как я разочарован его неуклюжим началом. Пожалуйста, исправь. Объем в 7500 слов надо сократить до 5000. И, мой совет, не просто сокращай, а выкидывай самые плохие сцены. Роман чертовски хорош… Но центральная тема — импотенция героя — неубедительна и плоха».

Далее Фицджеральд рекомендовал выбросить всё начало и начать со страницы 29: «Роберт Кон когда-то был чемпионом Принстонского университета в среднем весе» — как можно видеть, Хемингуэй совету последовал. (Часть из выброшенного потом будет включена в «Праздник» в виде главы «Форд Мэддокс Форд и ученик дьявола» и фрагментов других глав.) Советы Фицджеральда наверняка были справедливы — неопытный романист, даже если он уже писал отличные рассказы, как правило, грешит затянутыми вступлениями — но они высказаны таким тоном, который оскорбил бы и автора с ангельским характером. «Сократи!» «Убери!» И еще хлеще — «Я исключил» (из чужой книги!). Человеку, который только учится писать, такие рекомендации полезны, но Хемингуэй не считал себя начинающим. Кроме того, литература — не точная наука. Не всегда можно сказать, что вот так писать надо, а так — нельзя. Если бы Толстой читал рукописи Достоевского (и наоборот), то посоветовал бы половину выкинуть, а другую переписать. Не так уж кроток и тактичен был Фицджеральд по отношению к другу. Обижаться было на что..

Однако Хемингуэй проглотил обиду, срочно исправил и отослал текст Перкинсу — правда, сказал, что сокращения сделал по собственной инициативе, а Фицджеральд «с ними согласен». Фицджеральд промолчать о своей роли не пожелал и дал Перкинсу понять, кто был редактором романа; он сообщил, что «Фиеста» ему нравится, но с оговорками: «Фиеста, рыбная ловля, некоторые второстепенные персонажи превосходны. Героиня мне не нравится, может, потому, что не нравится прототип. Что касается образа искалеченного мужчины, думаю, тут Эрнест откусил больше, чем может проглотить, и тем самым потерял нерв книги». Тем же летом Фицджеральд уговаривал Хемингуэя заключить контракт с литературным агентом Обе-ром, с которым работал сам, но Эрнест отказался — возможно, ему надоело быть покровительствуемым. Фицджеральд, видимо, это понял, так как в декабре писал (уже из Америки): «Не могу выразить, как много значила для меня твоя дружба в течение этого года — то было самое яркое мое впечатление в этой поездке в Европу. Я буду стараться блюсти твои интересы у Скрибнера в Америке, но, кажется, надобности в этом уже нет и скоро ты материально встанешь на ноги». (Опять бестактность — получается, что Хемингуэй на ногах еще не стоит.)

Летом на вилле «Америка» появилась Полина Пфейфер, и началась странная жизнь: «Ты лжешь, и тебе это отвратительно, и каждый день грозит все большей опасностью, но ты живешь лишь настоящим днем». Виноваты были, конечно, Мерфи: зачем пригласили Полину? В гостевом домике жили Бамби и няня, старшие Хемингуэи и Полина сняли номера в отеле, две недели провели втроем. В начале июля стали собираться в Памплону: Фицджеральды ехать отказались (Зельде недавно вырезали аппендикс), и компания составилась из Мерфи, Хемингуэев и Полины. Платил за все, разумеется, Джеральд Мерфи. Атмосфера была еще хуже, чем прошлым летом с Дафф Туизден: Хемингуэй «задирал» Джеральда, Полина нервничала, Хедли плакала. После фиесты Мерфи и Полина уехали в Байонну, Хемингуэи — в Мадрид, потом в Валенсию. Повсюду Хедли получала от Полины письма с уверениями в любви и дружбе; Эрнест написал Майку Стрэйтеру, что «всё идет к черту». В начале августа Хемингуэи вернулись на виллу Мерфи, к обитателям которой прибавились Стюарт с женой, и сообщили, что собираются «пожить раздельно». Мерфи предложил Эрнесту жить в его студии на улице Фруадево, 69, и дал денег на обустройство. Бамби с няней родители отправили в Бретань, а сами вернулись в конце лета в Париж, где отказались от квартиры. Эрнест поселился в студии Джеральда, Хедли — в отеле.

Двадцать седьмого августа Хемингуэй отправил Перкинсу окончательную редакцию «Фиесты» с посвящением жене и сыну. С Хедли он в те дни не виделся, общались в письмах. 24 сентября она предложила план: Эрнест и Полина расстанутся на 100 дней, и если по истечении этого срока он будет желать развода, то получит его. «Эрнест не хотел разрыва, он просто не хотел поступаться своей дружбой. Но я сама шла на разрыв, я не поспевала идти с ним в ногу. И к тому же я была на восемь лет старше. Я все время ощущала усталость и думаю, что именно это и было главной причиной…» Эрнест условие принял, Полина тоже — при умелом ведении дела разлука идет на пользу любви. На оговоренные 100 дней она уехала в Америку — сообщить родителям о сложившейся ситуации. Мать, рьяная католичка, осуждала поведение дочери; отцу не нравилось, что жених ведет богемный образ жизни. Но постепенно оба сдались: по иронической версии Хемингуэя, этому способствовал Гас, дядя Полины, которого она еще до отъезда в Америку привела в студию Мерфи. Дядя будто бы тихонько постоял минут пять, глядя на работавшего Эрнеста, и вышел с словами: «Ну, не буду мешать», — после чего телеграфировал брату, отцу Полины, что лучшего мужа и желать нельзя.

Началась бурная переписка. Полина называла жениха «о мой красавец, самый умный, самый совершенный», писала, что безумно тоскует, страдает из-за причиненного Хедли зла, сомневается, можно ли рушить чужое счастье — ее письма следовало бы издать как учебное пособие для женщины, желающей выйти за чужого мужа. Эрнест мучился втройне: от разлуки, от вины перед Хедли и от страха, что Полина от него откажется. Фицджеральду писал, что вся жизнь пошла к дьяволу, «как и бывает со всякой хорошей жизнью», восхвалял благородство обеих женщин. Жену, надо заметить, не винил ни в чем и никогда: на вопрос Билла Берда о причине развода ответил: «Мое сволочное поведение».