Любовь и хлеб - Станислав Мелешин

В доме тихо. Не скрипят половицы. Не тревожит свет. Горит только настольная лампа в комнате Ольги. За окном — ночь. Звезды. Луны нет. Ольга не знает, отчего в доме такая тишина, словно никого нет, кроме нее. Она полулежит на диване, смотрит на Комова, читающего ее записки — ее диссертацию. Он сразу спросил о диссертации, едва хозяйка оставила их одних и теперь, после того как выпили чаю, — читает долго, сосредоточенно.

Он сидит к ней лицом за ее письменным столом — вполоборота к окну и настольной лампе, большой и сутулый. Огонь освещает одну сторону лица Комова, и Ольге нравится суровая умная сосредоточенность его лица.

…Чай выпит. Комов кончил читать, откинулся на стуле, полузакрыв глаза, смотрит на Ольгу. А Ольга наблюдает за ним из-под опущенных тяжелых ресниц и отмечает, что Комов искренне взволнован ее неудачами, заботами, мыслями, которые ее тяготят.

Он мнет пальцы, ищет слова для выражения сочувствия, одобрения, признательности за доверие:

— Ольга, у вас большая душа… Вы… — от волнения он называет Ольгу на «вы».

«Какой он милый. Когда-то я подумала о нем, увидев его впервые на партсобрании, где он зло критиковал за что-то районных работников: «Я могла бы его полюбить!» Но почему сейчас эта мысль кажется мне наивной и нелепой? Я, наверно, взрослее его душой?! Какой он рассеянный, несмелый в любви… Нет в нем мужского, грубого, крепкого и властного…»

Ольга удивляется этим мыслям: откуда они? Поняла: недовольна Комовым, собой за то, что все это время были далеки, что сейчас ее почему-то не трогает так, как раньше, его искренность, сочувствие и скромная восторженность ею. Ольге хотелось опять уйти на улицу, на снег, чтобы крутила метель, чтоб ветер валил с ног, чтоб закружила, унесла с собой какая ни есть буря.

Ольга встала: затекли руки, положенные под откинутую голову. Хрустнула пальцами: «Надо сказать, что уже поздно».

Комов подошел близко — веселый, улыбающийся, тронул за плечо, приблизил свое лицо, к лицу Ольги. С трудом искал слова, выбирал, медлил, обдумывал:

— Я понимаю тебя. Очень хорошо, что ты записываешь свои мысли. Другие, я например, просто думают о своей работе, а у тебя мыслей больше, ты их обдумываешь, записываешь, значит, работу свою ты любишь крепко, честно…

Комов помедлил и громко произнес:

— Но пока это не диссертация, а только раздумье о работе, об оленях…

Ольга выпрямилась, прищурилась надменно, разглядывая Комова, как будто видит его впервые.

— Раздумье? Только?

— Да. Нет! То есть… я не так хотел сказать… — Комов нахмурил лоб в досаде на себя. — Честно говоря, это умные заготовки, над которыми еще много нужно работать. Но почему ты обижаешься? — Комов прижался щекой к ее щеке. — Ты молодец. Хорошая моя…

Ольга вспомнила, как шли они рядом, молчали — она думала о семье, о детях. Наверное, и он тогда думал о ней: «Хорошая моя…» Сейчас она ждала, что он скажет: «Давай поженимся».

Ей хотелось крикнуть: «Ты, ты хороший», — кинулась, обняла, обдала жаром, прижавшись грудью, поцеловала. Он отпрянул и скорбно, натуженно засмеялся. Ольге стало неудобно перед ним, смущенным ее внезапным искренним порывом.

— Что, испугала, милый ты мой?

— Я небритый.

Комов провел ладонью по щеке и подбородку — горят. Губы вспухли. Ольга погладила рукой небритые щеки Комова, глядя в его недоверчивые глаза.

— Поцелуй меня!

Комов хотел что-то сказать, поднял руку, улыбнулся, покачал головой в ответ и, неуклюже обхватив Ольгу, поцеловал в лоб, в щеку, но не в губы.

— Скажи, почему ты такой… тихий. Разве так любят?

Его руки вздрогнули на Ольгиных круглых плечах — убрал руки, отвернулся к окну, посмотрел в ночь и проговорил, волнуясь:

— Я не тихий! Ольга! Я люблю тебя… Ты знаешь… — он не договорил. Ольга не успела обдумать его мысль, его слова — ей показалось, Комов равнодушно произнес слово: «люблю». Вот он с досадой договорил: — Люблю… а ты не веришь!

Ольга мрачнеет, а Комов, видя, что сказал что-то неприятное ей, берет Ольгу за руку, нагибает свое лицо к ее лицу, смотрит в глаза.

— Не сердись! — обнимает и крепко целует в губы.

Ольга вздрагивает, садится на стул у письменного стола.

— Мы с тобой какие-то неродные, — говорит он. — Это… ты виновата в том, что мы… не вместе. Ты до сих пор проверяешь себя и меня и… мучаешь.

— Что вы говорите, Леша?! Я устала… Уходите.

Ее пугает жесткий, равнодушный, оценивающий взгляд Комова, его вздрагивающие мягкие руки. «Вот он стоит какой-то съежившийся, сгорбленный…» Ольга закрывает глаза и чувствует, что все равно видит его: вот он стоит сейчас у двери и не решается уйти, ему, наверное, не хочется уходить — он бы сразу ушел, но он ждет чего-то. Ей и самой не хочется, чтобы он ушел, но сказать «останься» она не решается, и злится на себя за то, что минуту назад капризно произнесла «уходите».

— Алеша!

…Ушел. Ольга остается одна. Гасит свет, включает настольную лампу. «Спать не хочется. Думать ни о чем не хочется. Вспомнить что-нибудь разве? Привести в порядок мысли? Комов ушел. Глупо как получилось. Ушел, ушел…» Ольга заглядывает в диссертацию, замечает подчеркнутые Комовым ошибки. Откладывает записки в сторону.

Мерно тикали часы, стрелка дрожала как в манометре, приближаясь к двенадцати. «Еще не поздно. Зачем я его прогнала? Завтра воскресенье. Можно сходить в тундру — просто побродить, подышать. Ах, Комов, Комов… Нет, он не виноват. Так будет правильнее. Ах, Ольга, Ольга — дура-то какая!»

Опять одна. Опять. Еще один день прошел. День жизни. Сколько было возможностей!.. Любить, растить детей. Вот… когда-то… ехала сюда по реке на барже — молодая, цветущая, красивая. Губы еще не красила. Они горели пунцовым огнем. Да-да, огнем! Часто по дороге смотрелась в зеркало. Стояла на ветру. Пела. Платок на плечах цветной, волосы развеваются, лохматятся, вьются… Белый кипень! В глазах истома, сверкание, солнце в глазах.

В дороге моряк с катера часто прогуливался по барже, курил, посматривал на нее. Было любопытство к нему. Был первый женский каприз — первый шаг. Шла по сходням на какой-то пристани, чуть не упала — нарочно или нет, не думала. Моряк шел сзади. Поддержал крепкой рукой.

Познакомились. Признался в любви на другой же день. Поторопился, бедный, узнал, что ее пристань скоро. Уговаривал остаться — ехать с ним к его матери куда-то вверх к океану. За руки держал, когда подали сходни.

Остаться с ним было бы безрассудством. В кармане лежало направление в крупный оленеводческий совхоз. Там ждали главного ветврача. Учетную карточку крайком выслал в парторганизацию совхоза. Думала… Злилась. Моряк доказывал, что крупных хозяйств много и у них, вокруг Салехарда, и где-то на острове рядом. Басил: «Подумай. Решай, Ольга, Оля…» — голос его дрожал.

Застегнула верхнюю золотую пуговицу черного кителя. Жаль было его. Положила свою руку ему на грудь, хотела обнять, но сдержала себя. Сказала тихо вслух, ласково так сказала: «Это пройдет. Я буду тебя помнить».

Приближалась пристань. На берегу ждали Комов и кто-то еще. Моряк смотрел в глаза, ждал, дышал тяжело.

«Я буду тебя помнить!» Он насмешливо ответил: «Спасибо… на добром слове».

…Где-то он сейчас, плывет по широкой реке и грустно улыбается, раскуривая трубку, обжигая пальцы…

Ольга горько усмехнулась:

— Эх, ты!.. — К сердцу подкатила теплая волна, защемила.

Встала.

«Ладно! Хватит! Расхныкалась как вдова! Какие еще наши годы! Сядем работать. В понедельник пригон с летних пастбищ. Осмотр. Сортировка». Пододвинула диссертацию: «Вот они, мои каракули-мысли. Что это? К чему? От скуки! Нет! Облегчить работу. Кому? Себе. Может быть, другим… Работа, труд не должен быть обязанностью. Мышление, радость, воля — спутники труда. Так?! А что у меня? Прививки, анализы, лечение, наблюдения — диссертация. Она не подвигается. Я не могу найти того рационального зерна, той главной идеи, которая ляжет в основу диссертации».

Ольга наливает чернил, пробует перо, читает заглавие, измененное несколько раз. Когда-то исписанные крупным размашистым почерком несколько школьных тетрадей сожгла вечером и пожалела. Комов подарил большую широкую нотную тетрадь, специально для диссертации. Тетрадь уже начата — исписано несколько листов. Листы большие, белые, гладкие. «Есть где растекаться мыслию по древу».

Ольга читает несколько строк, думает.

Много написано о болезнях. Значит, нужно искать другое…

Главное не болезни. Они результат… Доказывала: гонять оленей за тысячу верст на летние и зимние пастбища невыгодно. Олень тощает от длинных переходов, теряет жир. Консервный комбинат ругает Матвеева, Матвеев — Ольгу и всех.

Ольга пишет на отдельном листочке: «Сокращать перегон оленей». Это Матвееву, как практическая мера; остановилась, грызет карандаш. «Фф-уу, химический! Горько!» Улыбнулась, вспомнила о Комове. «На свадьбах тоже кричат «горько». Звенят стаканы, люди много говорят, поют. Не то я думаю, не то, наверное, пишу. Это же не диссертация — это раздумье… Может, это не хорошо? Я ветеринар — лечу… Это главное…»