Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 7. Статьи, очерки, юморески - Карел Чапек

3. Есть профессии сказочные или мифические, имеющие доступ лишь в сказки: например, пастухи, дровосеки, перевозчики и рыцари. Ни один адвокат, священник, сапожник, раввин или барышник не станет героем настоящей сказки — его место в анекдоте. Сказка превозносит непорочность, силу и храбрость. Анекдот славит плутовство. Сказка тесно связана с природой и деревней. Анекдот — продукт чисто городской. Сказки стары, как боги. Анекдоты стары, как города. Анекдоты о крестьянах ограничиваются изображением контакта сельского жителя с городом: мужик оказывается то глупее, то хитрее горожан, но крестьянина как такового, занятого работой на своем поле, вы в анекдотах не найдете. Сказка родилась в семье, анекдот — в обществе. Вследствие этого у сказки явственно проступают женские признаки, анекдот же имеет ярко выраженный мужской характер.

Вот почему сюжеты анекдотов преимущественно вращаются вокруг типично мужских интересов: охоты, проблем пола, судебных процессов, торговли и богохульства, тещи и долгов.

Взять хотя бы анекдоты о тещах, процветавшие еще в недавние времена (до так называемого новейшего падения нравов и разложения семьи). Ведь в жизни существуют не только тещи, но и свекрови, однако в анекдотах находится место для одних только тещ. Я не читал и не слышал анекдота, в котором отражался бы конфликт снохи со свекровью. Бросается в глаза и то обстоятельство, что даже в пору строгих семейных нравов изобиловали шутки о строптивых женах, держащих мужей под каблуком, тогда как анекдоты о мужьях-деспотах почти неизвестны. Сторонний наблюдатель сделал бы из этого вывод, что в семейном быту муж был в основном фигурой пассивной, безропотно сносящей обиды от жены и тещи. Такое толкование довольно односторонне. Шутки о тещах и строптивых женах появились потому, что анекдоты придумывают мужчины, а не женщины. Ибо шутка — дело мужское.

Я склонен искать истоки происхождения анекдота в седой древности, а именно — в первобытном племенном строе, когда человечество делилось на более или менее замкнутые мужские и женские коллективы. Еще и сейчас у некоторых диких народов существуют «мужские дома» или мужские общества, доступ в которые женщинам запрещен под страхом смерти; там свершаются мужские таинства и сообщаются великие секреты, не предназначенные для женского уха; вот уж где, надо думать, особенно много говорили о политике, вышучивали тещ и жен. Тут слагался и героический эпос — но это уже иной вид литературы. Анекдоты и поныне остаются мужским занятием, так же, как сплетни — женским. Оставшись наедине, мужчины без устали острят; женщины в своем кругу держатся невероятно серьезно. Мужчины во время своих мистических обрядов балагурят весело и шумно; женщины шепчутся интимно и таинственно. Хотел бы я знать, о чем шептались весталки.

Сама собой напрашивается гипотеза, что анекдоты о тещах относятся к числу древнейших свидетельств существования в человеческом обществе определенного социального строя, а именно — матриархата. Возможно, это последний рудимент мужского сопротивления извечной племенной власти женщины. У многих диких племен теща и доныне особа священная; мужчина не смеет обращаться к своей теще, не смеет произнести ее имя, не смеет на нее взглянуть, а при встрече должен отступить подальше в сторону. Вполне возможно, что анекдоты о тещах — предысторическая реакция на такое культовое табу, их источник, — так сказать, наслаждение богохульством.

Но в таком случае другой тип анекдота, а именно, анекдоты о наследниках, с нетерпением ожидающих смерти дядюшки или тетушки, напоминает нам другой древний обряд — умерщвление, а то и поедание престарелых родственников. Однако убедительнее всего о древности наших анекдотов свидетельствует то обстоятельство, что самый распространенный тип шуток — это шутки про охотников и рыболовов, хотя большинство из нас если и охотились, то разве что за мухой или химерой. Причина совершенно очевидна: охота — занятие древнейшее и чисто мужское; мы с удовольствием потешаемся над тем, что заставляло покатываться со смеху еще пещерного человека, ибо известно, что наш прародитель смеялся до коликов в животе, когда его товарищ промахивался, стреляя в мамонта. Самые повседневные наши шутки цветут пышным цветом на неисчерпаемой и таинственной мусорной свалке веков. Наши анекдоты — такая же достопримечательность, как черепки древних урн.

Позвольте здесь немного отклониться от темы: принято считать, будто у женщин ум короток, будто они непоследовательны, болтливы и т. д. и т. п. Что касается меня, то я обвиняю их в грехе значительно более страшном: в отсутствии чувства юмора. И хотя в общем-то они не прочь посмеяться и любят смешное, но веселость их скорее пассивна, чем активна. Возможно, потому, что для хорошей шутки нужна известная напористость, кроме того, приходится ставить на карту собственное достоинство, а слабая половина человечества в этом вопросе чрезвычайно щепетильна, и, наконец, вполне вероятно, что в женских устах насмешка причиняла бы боль, меж тем как мужская шутка обычно никого не ранит. Словом, как бы там ни было, а анекдоты — мужской товар; лучшие из них вообще недоступны для женщин, подобно высшей математике, умозрительной теологии и прочим высокоинтеллектуальным занятиям.

Шутка — вне всякого сомнения — входит в арсенал мужчины, этого прирожденного завоевателя. Юноша, охотящийся за девичьим сердцем, по всем правилам искусства обязан быть остроумным, он должен забавлять и смешить, должен очаровывать предмет своих вожделений силой духа. Остроумие — такое же украшение мужчины, как перья и шпоры у петуха. «Ах, какой вы шутник!» — восхищенно вздохнет девушка, уже наполовину завоеванная.

Но если остроумна женщина — это, наоборот, создает впечатление какой-то испорченности; добродетельных женщин такая противоестественность даже возмущает: они подозревают за ней агрессивность, цинизм и свободу нравов. Мефистофель, безусловно, сыпал остротами, как коммивояжер. Маргарита же была серьезна, как само целомудрие, но когда Фауст преподносил ей услышанные от Мефистофеля анекдоты и прибаутки, покоренная и восхищенная Маргарита шептала: «Вы просто ужасны!»

Впрочем, настоящие анекдоты уместны лишь в мужской компании, и не столько из-за непристойности, сколько из-за лаконизма. Женщины предпочитают кокетство, игру, остроумный диалог; они любят растягивать удовольствие. Анекдот, шутка — стремительны, как удар грома. Все выкладывается единым махом — и баста. Женщинам нужны развлечения, мужчинам — разрядка. Неожиданная концовка анекдота, в которой вся его соль, обрывает разговор подобно молнии; после этого приходится завязывать беседу заново, а женщины, как известно, не любят ни начинать, ни кончать… Потому что для всякого начала и конца тоже нужен характер решительный и даже в какой-то степени склонный к насилию.

Почти все анекдоты построены на словесной игре! развязкой в них служит не действие, а слово; это либо диалог в миниатюре, либо ситуация, завершаемая какой- нибудь репликой в форме «прямой речи». В этом плане анекдот относится не к эпике, а к драматургии; это комедия, все действие которой сведено к нескольким секундам. Шутка, анекдот, каламбур — игра не предметами, а словами; постоянное изумление смыслом и бессмыслицей слов; освобождение слов от их серьезной и конкретной целенаправленности. Считается, будто человек стал человеком, начав говорить. Но едва он начал говорить, как на другой же день придумал остроту и с удивлением заметил, что словами можно играть. Животные улыбаются, но покатываться со смеху не могут, потому что не умеют острить; они не постигли искусства с помощью слова отталкиваться от действительности, которая в конце концов довольно-таки серьезна. Большинство старинных и в особенности исторических анекдотов просто-напросто фиксируют чье-нибудь достопримечательное изречение: еще в давние времена словесные фокусы, выворачивающие вещи наизнанку, удивляли человека; он не перестал им изумляться, не пресытился ими и поныне. Примитивное удовольствие от шутки связано с радостью, которую доставляет нам словесное превосходство над противником. Хитрость и коварство, хорошо подвешенный язык и находчивость некогда восхищали не меньше, чем доблесть и сила. Неверно, что, применяя духовное оружие, мы пользуемся более поздними и утонченными приемами борьбы за жизнь: хитроумный Одиссей был ровесником могучего Аякса, а рядом с прачеловеком, направо и налево молотившим своей дубиной, уже, бесспорно, существовал прачеловек, насмехавшийся над ним.

С некоторым смущением мы приближаемся к так называемым скабрезным анекдотам. Не станем отрицать, что если не половина всех анекдотов, то, во всяком случае, половина всех хороших анекдотов до крайности неприлична. Будь мы специалистами по психоанализу, мы обязательно пришли бы к выводу, что в анекдотах подобного рода находит какую-то разрядку подавляемый половой инстинкт. К сожалению, нам кажется, что инстинкт, проявляющий себя в этих забористых анекдотах, не слишком-то подавлен; наоборот, особая склонность к словесной распущенности наблюдается именно у здоровых, бравых и даже женатых мужчин, столь же далеких от аскетизма, как и от донжуанства. Моралист обвинил бы их в развращенности. Между тем все это бурлит и кипит в них лишь потому, что плотно прикрыто крышкой. Тайна, скрывающая интимные стороны человеческих отношений, чересчур тягостна; о таких вещах молчат, как о черном злодеянии; но должно же это в чем-то найти выход! Женщины сообщают друг другу самые интимные секреты шепотом; из мужчин они вырываются анекдотом, непристойным, зато не выражающим их личного отношения к рассказываемому, — сказано и ладно! В соленых анекдотах получает разрядку не сексуальный инстинкт, а сексуальное молчание. Женщины переговариваются об этом шепотом, но храня абсолютную серьезность, что для них вполне естественно; мужчины острят по этому поводу с какой-то нарочитой и необузданной несерьезностью. Пожалуй, можно сказать, что они дискредитируют значительность проблемы, смотрят на дело легкомысленнее, чем оно того заслуживает. Что-то им мешает принимать названную сторону жизни всерьез. Может быть, это дает ощущение некоторой свободы… И хотя я верю, что благородный Гектор прощался с Андромахой перед сражением именно так, как описано в шестой песне Гомера, но, думаю, сначала он облегчил себе душу двумя-тремя анекдотами с перцем, а потом пошел и сложил голову, втянутый в распрю, которая его, в сущности, весьма мало трогала.