Побудь здесь еще немного - Анна Андронова

— Как зовут вас, можете сказать? Болит где-то?

— Болею я, болею. Ноги не ходят, падаю. Вот опять упала. Голова кружится.

Так. Говорить может, значит, не немая. Руки-ноги действуют, инсульта нет.

— А документы есть какие-нибудь?

— Болею, да. Мне в больнице надо лежать, долго лежать, лечиться.

— Документы есть? — Вера кричит ей в самое ухо, глухая, что ли?

И точно.

— Не слышу, не слышу. Я ведь не слышу ничего и вижу плохо. И ноги плохие, поэтому и хожу такая скрюченная…

И тут вспомнила ее Вера. Эта бабушка который день уже у дверей приемного покоя ошивается, туда-сюда ходит. Вчера, кажется, Вера ей даже дверь придержала. Откуда же это ее скорая-то притащила? В направлении — улица Ямская. Далековато от больницы. Ходила-ходила и пришла опять по адресу. Голос у бабушки тихий, монотонный, лицо умильное — бровки домиком, но страдальческое. Вот, мол, возитесь вы со мной, стараетесь, а я не слышу ничего.

— Бабуль, ты как на Ямскую улицу-то попала, откуда? Родственники есть какие-нибудь? Адрес?

— Не слышу…

Знает Вера, как глухие говорят! У нее собственная бабушка имеется, на всю квартиру орет, хоть со слуховым аппаратом, хоть без. Кардиограмма нормальная, и вообще ничего плохого с этой пациенткой не происходит, здоровая бабка, только фингал откуда-то. Не пьяная. Притворяется или не слышит? Побили, может? Юбка подвязана веревкой. Матерчатые тапки, коричневые нитяные чулки, скрученные на резинках. Три кофты, нет, четыре, одна шерстяная. Это в такую жару!

Градусов тридцать днем было. В больнице все окна нараспашку, дверь специально в приемном не закрыли, чтобы проветривалось. Попробовали запереть в девять — душно, каждые пять минут колотит кто-то. Больные еще не все нагулялись, родственники ломятся «после работы, на минуточку». Скорая — везут и везут. Четыре штуки за час, ладно хоть все ничего, кроме отека, Вера справилась.

Больше всего она боится не справиться. А медсестра Ирочка боится, что их тут поубивают, беззащитных женщин. Кому нужны? Это в хирургию жуть кто поступает, и огнестрелы, и ножевые в сопровождении соответствующем, а к ним-то? Ну, пьяные покричат немножко, ну, табор цыганский однажды приехал, барона своего привез с инфарктом, так его реанимация сразу забрала — отбились. Ну да, еще Ване, Вериному коллеге по приемному покою, в прошлом месяце наркоманы губу разбили ночью. Привезли дружка своего, а он уже синий был, холодный. Ванька, молодец, не растерялся. Милицию сразу на криминальный труп вызвал, а эти как сообразили, чем запахло, драться полезли. Так он в процедурной заперся и по телефону хирургическую бригаду вызвал из второго корпуса — единственные мужики во всей больнице нашлись. Нет, такого Вера не боится, просто даже не думает, не то что Ирочка. Та придумала дверь на веревку завязать, как на цепочку. И продувает, и вроде не войдет никто.

Вход в приемный покой прямо напротив сестринского поста в коридоре, здесь Вера и сидит ночами на дежурстве, пишет истории болезни или читает, если время есть. В ординаторской скучно одной, в тупичке, в конце коридора. Дверь откроешь — хлопают рассохшиеся рамы старого окна, дребезжат стекла. Единственный диван изрыт от времени ухабами и ямами, сядешь — ноги упрутся в подбородок, маленький низкий столик заставлен посудой. Вера первым делом, приняв дежурство, моет чашки, убирает в шкафчик над раковиной коробки с чаем, кофе, сахарницу. Протирает и раскладывает, собирает на тумбочке бумаги в стопку, поливает цветы. В нижнем ящике у нее припрятаны запасные лампочки для ночника. Жалкий больничный уют, спать здесь плохо, неудобно и тревожно — далеко от палат и процедурной. Далеко от людей. Прямо под окнами густо растут лохматые неизвестного вида кусты с темно-зелеными листьями, виден поворот к гаражу и моргу, угол пищеблока с голой лампочкой над бетонным крыльцом. Однажды ночью в открытое окно вспрыгнул со двора большой полосатый кот, разбудил Веру, напугал, уронив цветочный горшок и жестянку с чаем. Кот, видимо, и сам не понял, куда попал, замер на подоконнике, припав на лапы, прижался, пока Вера опоминалась спросонья от ужаса и грохота. В темноте она сначала увидела только возникшие из ниоткуда мерцающие глаза без зрачков. Нечеловеческие, жуткие. Сидела с колотящимся сердцем, не в силах выдохнуть, пока не показались вокруг этих страшных глаз вполне узнаваемые острые уши, усы и светлые «носочки» на лапах. Господи, да это ж кошка! На Верино дрожащее «кис» зверь мгновенно развернулся, зыркнул злобно, коротко зашипел, приподняв тигриные щеки над внушительными клыками, и бесшумно канул в черноту, ловко вырулив хвостом. Дикарь!

Страшное время — больничная ночь. Не сон и не явь. Звуки-шорохи. Что-то сейчас начнется? Крепко не заснешь — боязно. Сколько раз здесь просыпалась в холодном поту: проспала! Почему так тихо? Вскакивала, бежала в палату, не помер бы кто. Они могут, те, которые ночью приехали. Привезли живого, откапали, пошел ночью в туалет, да там и остался. Это уже из Вериной недолгой практики случай. Скандал раздули на всю больницу. У больного оказался разрыв аневризмы, не спасли бы и так, и этак, но ее неделю мучили, таскали по кабинетам. Не спасти, а Вере не забыть. И не то, как историю болезни лихорадочно дописывали с заведующей, каждое слово обдумывали, не как к главному вызывали и увольнением грозили. Все забылось, испарилось из памяти, даже то, как покойника этого вдвоем выволакивали в коридор, чуть не надорвались. Помнила только, как они в туалет боялись зайти с медсестрой, такая же была, как Ирочка, совсем девчонка. И Вера — год после института. Так и хотелось сказать: нет, ты иди. И трясло крупной дрожью. Стояли перед кабинкой, звали. А там — тишина, только ноги синие под дверью видны. За ручку боялись дернуть, увидеть страшное. А что страшное, если и так понятно было — помер.

«Покойников не бойся», — говорит санитарка приемного Мария Григорьевна по прозвищу Гриша. «Они уж померли, чего бояться! Живых надо бояться-то…» За живых — думает Вера, страшно за живых. Легче легкого эту грань преодолеть, Вера знает. Гриша сейчас сидит с Ирочкой в сестринской, телик включила. Все сериалы любимые вечером подряд идут — мелодрамы, мистические триллеры. В универсам сгоняла, притащила батон, плавленых сырков и копченые крылья куриные. Запах на весь коридор. Чаи гоняют.

Гриша второй месяц в завязке, капли не выпьет, работает, как зверь, через день на смену выходит. Зарабатывает на новые зубы — замуж собралась. Жених у нее завидный, говорит, отвернешься — с руками оторвут. Тоже пенсионер и пьющий, но работящий. Слесарь. Купил Грише сотовый телефон, чтобы с работы звонила. Заботится.

Хорошо им там, с Ирочкой, перед телевизором, уютно. Смеются чего-то, посуда гремит. А Вера здесь на «стреме» замерла, на боевом посту. И вообще, хорошо им. Что Гриша? Оторвалась от телевизора, вышла пол помыть, судно вынесла. Завтрак-обед-ужин разнесла. Ну, в ванной помыла кого-нибудь, кто грязный. И нечего думать. Сильно выпивши, она на смену не выходит, меняется. Уволить ее не уволят, где другую возьмут, днем с огнем? А если и выгонят, так она давно на пенсии. Пожалуйста, не подкопаешься. На Гришу ни у кого в больнице рука не поднимется, она работает не хуже молодых, даже лучше. Поворчит беззлобно, для проформы, побухтит, а дела делаются. Скольких она тут перемыла, обиходила. Пьяных, грязных, вшивых, в язвах и пролежнях! Сколько говна вынесла и выслушала в свой адрес! Терпит, не уходит, работает, как лошадь ломовая, в свои шестьдесят с лишним. «Ну, это что! Вот я молодая была, знаешь, на заводе? Да без воды в общежитии? И-и… А муж у меня в сорок лет помер, так я что с детями-то, с малыми? Еще по ночам полы мыла. А тут люди болеют. Ну, обоссытся который, так ведь не со зла же? Не удержал, плохо ему». Гриша добрая. Пошлет в сердцах, матернется, а потом пожалеет. «Давай, жопу-то поднимай, господи, как дитя малое! Во-от, давай, не лежать же так? А ты в уборную ходи, пока ноги-то носят, не намоешься тут за вами…» Водички принесет, поесть оставит, погреет каши. В отделение проводит: «Давай, сумку-то, доходяга, натаскался!» Просто у нее, у Гриши, все в жизни на своих местах. Тут дети, тут внуки, тут жених объявился, потому что «бабе, Верка, без мужика никуда». А что выпить любит, так это дома, тихонько. «Почему бы и не выпить по маленькой, с устатку? Кто у нас без греха?

А на работе я ни-ни, есть понятие. Мне тут еще в отделении обещали инвалидную оформить. Вот зубы сделаю, съедемся с моим, и документы начну собирать. Ты как думаешь, Вер? Бронхит у меня, давление, сама знаешь, какое. Дадут группу?»

Дадут, конечно. И с комиссией помогут. Только б работала пока. Поворчала, помыла, вынесла — и сиди себе, грызи крылья и телик смотри. А Ирочка? Сказали — укол сделать, сделала. Капельницу — пожалуйста. Уколола и пошла. Никакой ответственности, никаких тяжелых мыслей. Вера грязи и вшей не боится, разбитых рож (в хирургию!), алкашей (в изолятор отсыпаться!), покойников. Самое страшное — звонок в дверь, ночной стук, пронзительный писк телефона, приближающийся вой сирены скорой. Завозят каталку в дверь. Пульс нитевидный, давления нет. Направление на стол и развернулись. Подождите! Постойте, я одна здесь, вот она я — Вера. Руки и голова. Родственники ждут, медсестра тоже ждет. Что Вера Сергеевна скажет? Что велит сделать? Еще дышал минуту назад, а теперь не дышит. У-ух, ужас взлетает к горлу из живота, волосы на шее сзади, под девчачьим Вериным хвостиком встают дыбом, руки трясутся. Нельзя, нельзя, руки! «Ира! (или Лена, или Катя, кто там еще есть). Давай адреналин, нет, гормоны сначала!» «Сколько, Вера Сергеевна?» «Нет, давай сначала на пол его, нет… реанимацию. Да, в реанимацию звони!» Три минуты или пять? Сколько ей быть здесь одной? Сколько бы сейчас ни было вокруг посторонних глаз — она один на один с этими молчащими ребрами, с тишиной в фонендоскопе. Уйти нельзя. Лучше бы сейчас добежать до реанимации или зарядить капельницу в процедурном кабинете, набрать укол, она умеет. И здесь умеет — раз, руки на грудине, два — ну где там все делись, три…