От звезды к звезде. Брижит Бардо, Катрин Денев, Джейн Фонда... - Роже Вадим

Слегка обеспокоенная, Брижит, однако, согласилась на укол витамина С.

– Думаешь, поможет? – спросила она. – Мне не будет больно?

Она отправилась в салон, а я на кухню прокипятить шприц. Внезапно вбежала Эвлин с криком, что Брижит умирает, что она позеленела.

Я бросился в салон. Брижит лежала на диване. Левая щека, часть рта и пальцы рук были зеленые.

– Мне трудно дышать, – произнесла она. – Я умру. Я уже зеленая. – Взяв мою руку, она прижала ее к груди. – Я не хочу умирать, Вадим.

По моим представлениям, зеленым становишься после кончины. Но эти соображения я оставил при себе и сказал:

– Пустяки, дорогая, тебя укусил паук.

Однако я был в ужасе. Эвлин уже вызвала доктора Лефранка, чей кабинет был на третьем этаже. Брижит не отпускала мою руку.

– Не говори родителям, что я мертва. Они с ума сойдут.

Я с трудом представлял свое появление на улице Помп, держа на руках Брижит и говоря: «Ее сердце больше не бьется, она не дышит, она зеленая, но это пустяки. Она не умерла».

Вошел доктор Лефранк и склонился над ней. Погладил лоб Брижит, приподнял веко, пощупал пульс, выпрямился, посмотрел на руки, которые поднес к губам, и сказал:

– Это краска.

Поняв, что она не умерла, Брижит вспомнила, что, оставив меня, пошла в ванную причесаться. А там как раз были заново окрашены стены. Она просто не заметила, как дотронулась до стены и двери.

Холодная война была в полном разгаре. Американские войска вторглись в Корею. Французский экспедиционный корпус терпел первые поражения под Као-Бангом и Ланг-Соном. Отдавая себе отчет, что политическая обстановка внутри страны и за ее пределами делает перспективы на будущее весьма сомнительными, в свои двадцать лет я старался максимально пользоваться радостями жизни. Несмотря на ежемесячные тревоги и страх, что родители Брижит могут застать нас на месте преступления, я был счастлив.

Брижит бросила лицей и посещала частные курсы, чтобы располагать временем для занятий танцем.

Иногда я заходил на студию Уолкера посмотреть, как она занимается, и был в полном восхищении. Изящная, воздушная, она всю себя отдавала этому искусству. Никогда потом я не видел ее на студии, перед камерой в таком согласии с самой собой. Если бы по причинам, о которых я скажу ниже, она не рассталась с балетом, она несомненно могла бы стать одной из самых великих танцовщиц своего времени. Я знал, что после неудачи с пробой на «Срезанных лаврах» она поставила крест на кино и теперь всецело отдавала себя балету.

Ни ее среда, ни наследственность не предрасполагали Брижит к артистической карьере. Но несмотря на полученное воспитание у Брижит сформировался весьма независимый характер. Имея антиконформистскую натуру, Брижит стремилась самоутвердиться вопреки принятым правилам морали, которая, по ее мнению, совершенно устарела. О родителях она говорила, что они живут в эпоху динозавров. Вероятно, именно потому, что религия и ежевоскресная месса были ей навязаны, как нечто обязательное, не подлежащее обсуждению, Брижит с детства испытывала аллергию к церкви и обрядам.

Не догадываясь относительно характера моих отношений с его дочерью, господин Бардо проявлял тем не менее все большую нервозность. Разрешая мне сводить Брижит в кино, он навязывал нам в качестве сопровождающей Мижану. Однажды та донесла, что видела, как я целую ее сестру в метро. Пилу пригласил меня в свой кабинет.

Он был очень бледен. Губы сжаты.

– Я жду, – произнес он.

– Чего? – спросил я, чтобы потянуть время.

– Я жду объяснений по поводу поцелуя в метро.

Я заметил на его настольном календаре дату 21 июня и сказал:

– Я поздравил ее с началом лета.

Подумав немного, он произнес:

– Поцелуй разрешен в полночь 31 декабря, а не в первый день лета.

– Я решил ввести новый обычай, – возразил я.

Он не мог сдержать улыбки и покачал головой. Но в течение двух недель мы были лишены права ходить в кино.

Брижит было все труднее сносить принуждение со стороны родителей. Чувствуя себя ущемленной, она нервничала и, не видя конца своим мучениям, теряла надежду, часто плакала, и мне никак не удавалось ее успокоить. Однажды мы задержались на три часа, возвращаясь домой. Господин Бардо следил за нами с балкона. Он был в истерике. В то время как я прощался с Брижит перед дверью дома, нам на голову упала горсть монет.

– Ай! – воскликнула Брижит, подобрав двухфранковую монету, упавшую ей на голову. – Это на завтрашнее метро.

Открыв ей дверь, он устроил страшную сцену.

– Я больше не могу вам доверять, – заключил Пилу. – Ты больше никогда не увидишь Вадима!

На другой день, не ведая о запрете господина Бардо, я позвонил в дверь. Открыв ее, Брижит прижала палец к губам и сказала, что мне вход воспрещен. Я как раз собирался уехать на время к маме в Ниццу из Парижа, сказав, что мне плохо работается на Орлеанской набережной, что вдали от столичных соблазнов я быстро закончу обещанный Марку Аллегре сценарий и через три дня вернусь.

Брижит спокойно и грустно посмотрела на меня. Потом, поцеловав меня на прощание в губы, она глядела, как я спускаюсь вниз в лифте. Если бы она мне рассказала про сцену с отцом накануне, я бы наверняка никуда не уехал. А она лишь бросила на прощание вместе с воздушным поцелуем: «Не забывай бедную Софи!»

В тот самый момент, когда я садился в поезд Париж—Ницца, Мижану, Тоти и Пилу собрались поглазеть на впервые за одиннадцать лет подсвеченные памятники – Триумфальную арку, собор Парижской Богоматери, обелиск на площади Согласия и Пантеон. Эта «премьера» призвана была отметить окончание эпохи военных лишений. Париж снова становился Городом огней.

– Поторопись! – крикнула Мижану. – Ты еще не причесана.

– Я останусь дома, – сказала Брижит. – Я плохо себя чувствую.

Проводив родных, Брижит вернулась в свою комнату. Сидя на постели, она гладила старого плюшевого мишку, с которым не расставалась с пяти лет. Смотрела на стены, на которых были приколоты семейные фотографии и ее в пачках совсем маленькой рядом с программкой Реннской оперы, на сцене которой состоялось ее первое публичное выступление. Коллекция плюшевых зверушек была разложена на столике из черешневого дерева вместе с пачкой почтовой бумаги, коробкой для нот и несколькими засохшими листьями.

Она встала и подошла к овальному зеркалу, купленному на блошином рынке. Брижит любила старые вещи, новые ее пугали.

«Бедняжка Софи», – сказала она своему отражению.

Внезапно почувствовав себя очень плохо, она легла на постель. Ее била лихорадка. «Я умру», – подумала она.

В тот же самый момент, сидя в вагоне поезда, уносившего меня в Ниццу, я испытал чувство внезапного страха. Отложив книгу, я задумался о причине этого внезапного недомогания, от которого у меня сильно билось сердце. Мне показалось, что полированные стены купе приблизились ко мне. Я словно оказался заперт в камере. Я думал о Брижит. Мне захотелось вернуться в Париж. Обнять ее. Я никогда раньше не испытывал подобной физической и одновременно психологической пытки.

Помнится, у меня возникло совершенно нелогичное желание выйти из вагона, чтобы вернуться в Париж. Но обратного поезда не было до утра. Я не мог уснуть всю ночь. Потом, когда я увидел, как встает солнце над кипарисами и оливковыми деревьями Воклюза, мои страхи утонули в синем море, появившемся за холмами Кассиса.

Мне известно, что подобный феномен телепатического общения бывает у близнецов.

Со мной это тоже происходило несколько раз, но только в связи с Брижит.

После того как шестнадцатилетняя Брижит поправилась и снова обрела радость жизни, ее мать сказала:

– Если через два года ты будешь по-прежнему любить Вадима и он тебя, мы позволим тебе выйти за него замуж.

На вилле мамы не было телефона, я позвонил Брижит с почты. Она сказала:

– Я люблю тебя. Заканчивай скорее работу и возвращайся побыстрее, мой дорогой. Мне плохо без тебя.

Моя мать любила Брижит, но говорила: «Она внушает мне страх», – считая, что та слишком жадно стремится к счастью. «Брижит никогда не вырастет. Думаю, она навсегда останется ребенком. Чтобы быть счастливым, надо уметь любить. Она страстная натура, но не умеет любить». Думаю, мама хотела сказать, что, слишком на многое надеясь, слишком многого требуя от жизни и любви, Брижит умела быть счастливой лишь в короткие мгновения. Я называл это любовной хворью. И сравнивал ее с Ланселотом, рыцарем грез, со слишком способным ребенком, отправившимся на поиски невозможного. Грааль Брижит был не спасением в мужчине, а лишь ее собственным счастьем. Она это бессознательно понимала: но подобному волшебному камню, идеально отделанному бриллианту не было места на земле.

Когда я вернулся из Ниццы, Брижит сказала, что не хочет ждать восемнадцатилетия, чтобы жить со мной. Она где-то вычитала, что в Шотландии можно пожениться без согласия родителей, не будучи совершеннолетними. Стоило большого труда убедить ее, что подобный, пусть и романтичный и необыкновенный, брак не будет узаконен во Франции. Мне претила мысль быть отправленным господином Бардо в кутузку за совращение малолетней. Перспектива увидеть своего любовника за решеткой напугала Брижит. Она решила потерпеть два года.