Здравствуйте, пани Катерина! Эльжуня - Ирина Ивановна Ирошникова

и тошнотворный, ни на что не похожий запах разложения поднимался от этих тел. За несколько дней лица ауфзеерок почернели, словно обуглились…

Как и все фашистские лагеря, по составу узников Берген-Бельзен был международным лагерем. Представители многих стран съехались сюда за своими гражданами.

Катю вместе с другими советскими людьми, находившимися в таком же состоянии, поместили в советский госпиталь.

Как происходило все это, Катя не запомнила — сознание то покидало ее, то вновь возвращалось. Запомнила только, что, открыв в какое-то мгновение глаза, увидела над собою мужчину в белом халате, услышала густой басовитый голос:

— Ну что вы ее суете мне, черт вас дери! У меня же не мертвецкая — госпиталь…

«Значит, не дожила!» — закрыв глаза, подумала Катя.

…Когда тех, кто выжил, подлечив, отправляли на Родину, женщины, чьи дети остались в Освенциме, послали ее к ведавшему отправкой полковнику.

«Грамотная, молодая, ты скорее добьешься!»

Добиться они хотели одного: чтобы им разрешили вернуться в Освенцим за детьми.

— Ваши дети давно уже вывезены оттуда, — так ответил Кате полковник. — Они на Родине. Ожидают вас.

В эшелоне с демобилизованными Катя добралась до Оцка. А оттуда — где на машине, где пешком — до своей деревни. Она не знала, уцелела ли их деревня или же сожжена карателями. Понимала, что вряд ли увидит мать и отца живыми: когда ее забрали в тюрьму, они оставались под Оцком, в концлагере. А что такое немецкий концлагерь, Катя знала. Но все-таки надеялась. А еще и на то надеялась, что, может быть, уже дошла до их местности весточка о детях, — может, Толик попросил кого-нибудь написать…

Их деревня стояла в глубинке, в лесу. Катя шла через зеленеющий лес и, вдыхая густой, духовитый, клейкий воздух его, вспоминала, как весною сорок второго года вот так же шла через этот лес, возвращаясь домой. Только на руках у нее тогда была Татьянка.

…Война застала Катю на Западной Украине, на границе. Муж ее — офицер, служил в пограничных войсках.

Семьи военнослужащих под бомбежкой вывозили из города. Еще не успевший отойти от станции состав, в котором находилась и Катя, так сотрясали воздушные волны, что он ходуном ходил по рельсам.

На руках у Кати была Татьянка.

Катя надеялась добраться до Белоруссии, до родных, до Толика, который оставался в то лето у деда с бабушкой. Но в дороге стало известно: путь на Белоруссию отрезан. Тогда она решила ехать в Донецкую область к родным мужа — больше ехать ей было некуда. К тому же Катя надеялась, что мужу легче будет там ее разыскать.

В августе ее разыскала там похоронка.

Когда вражеские войска оккупировали Донбасс, сосед Климушиных — он работал в полиции — по-дружески посоветовал Катиному тестю переправить куда-нибудь невестку. Сообщил доверительно, что в полиции уже лежит на Катю донос, в котором сказано, что она — жена командира-пограничника. Донос этот во внимание принят. Катя взята на заметку полицией.

«А женщина видная, — так он сказал, — в глаза бросается. На месте укрыть ее нелегко». И повторил настойчиво: «Гляди, принимай меры, не то как бы внучка твоя не осталась сиротой».

Тесть передал этот разговор Кате. Рядили, думали — придумать ничего не смогли. И Катя решилась из поселка уйти — другого выхода не было. Уйти, добираться до Белоруссии.

Она была по характеру отчаянная. К тому же удачливая, она так считала. На свою удачливость Катя надеялась и теперь: «Как-нибудь доберемся…»

Оставить Татьянку у родных мужа она не согласилась. Сказала в открытую: «С Татьянкой вам не управиться. Вы — люди немолодые. Вам бы как-нибудь самим уцелеть».

Сказала: «Будем с нею добираться до дому. Там и мать, и отец, и Толик — погибать уж если придется, так всей семьей…»

Тот же полицейский, сосед Климушиных, достал Кате пропуск до Киева. Она собралась и вышла, как ходила на менку, за продуктами: рано утром. За плечами сумка. Татьянка на руках.

Родители мужа проводили ее до переезда. Знакомый машинист на переезде посадил в поезд. Этим поездом Катя доехала до Днепропетровска. А там… Удастся, так на попутной машине. А больше всего — пешком.

Шла она по дорогам, по которым прошел фронт. Видела… Чего только не навидалась!.. Ужас охватывал ее. Ужас. Ярость. Думала: «Мне бы только добраться до дому… Мне бы только дойти…»

Шла шесть месяцев. Ушла из Донбасса осенью, а пришла в Белоруссию весной. Как теперь — в мае. Татьянка в пути училась ходить, говорить…

«Как же тебе удалось сберечь малую?! — после допытывались родные. — Как у тебя достало силы?»

А Катя думала, что силу ей как раз давала Татьянка. Оттого, что она, Катя, была мать и спасала свое дитя, — вот откуда бралась ее сила.

Наверно, поэтому она без стеснения входила в чужие хаты. И люди, как ни тяжко приходилось самим, всегда привечали их с Татьянкой.

Наверно, поэтому она без страха глядела в глаза полицаям. И даже немцам в комендатурах…

Она была Мать! И спасала свое дитя…

Вот так, с Татьянкой на руках, Катя вышла тогда к своей деревне, к своему дому — он стоял на краю деревни, вышла и не заметила перемен. Цвели в палисадниках вишни — вся деревня была в их нежном цвету.

В доме не было никого. Но и замка на двери не было — мать никогда не запирала дверь на замок.

У порога на солнышке грелся трехцветный кот Кузька, любимец Толика. Завидев Катю, он неторопливо поднялся, замурлыкал, стал тереться о ее ноги.

И дом был прежним: полны студеной колодезной воды ведра. В неостывшей печи чугунок со щами. На столе покрытая чистым полотенцем миска с картофельными лепешками, кринка с молоком, — видно, мать приготовила еду для отца и Толика.

Катя наспех вымыла Татьянку под рукомойником — потные, пыльные ручонки ее. Придвинула к столу детский высокий стул Толика, усадила Татьянку. Налила ей молока в кружку, сунула в руки лепешку: «Ешь, доченька! Ешь вволю. Мы дома! Мы у бабушки». И выбежала на улицу поглядеть, где мать, где Толик.

Мать свою Катя увидела издалека. Та собирала в ельнике прошлогодние шишки. Иногда распрямлялась и, прикрыв от солнца ладонью глаза, глядела в ту сторону, где проходила дорога, словно ожидала кого-то. А Катя с Татьянкой пришли совсем с другой стороны — тропками.

Они шли к дому, и мать рассказывала:

— Знаешь, Катя, какой мне сон сегодня приснился?! Будто птичка сорока мне на руку села. Я ее к себе пригорнула под платок, спрашиваю: скажи, вещунья, где