Кто-то,с кем можно бежать - Давид Гроссман

Она вздёрнула перед ним маленький и острый подбородок, лицо её требовало ответа, и Асаф с сомнением сказал, что нет, это не язык зверей, это, как бы объяснить... по правде говоря, не всё, что она сказала, он понял. Она говорила очень быстро на странном иврите, сильно выделяя "аин" и "хет"[2], как говорят иерусалимские старожилы, делая усиление в звуках, о которых Асаф даже не знал, что у них есть усиление[3], почти не ожидала его ответов и только засыпала его вопросами ещё и ещё.

– Может, ты откроешь, наконец, свой рот, – выдохнула она нетерпеливо, – панагия му[4]! Сколько ты можешь молчать?

И тогда он наконец-то передумал, и рассказал ей, коротко и сжато, в своём стиле, что он работает в муниципалитете, и что сегодня утром...

– Но постой, – прервала она его, – что ты вдруг пустился вскачь? Я не понимаю: ты же молод, чтобы работать, – и Асаф, улыбнувшись про себя, сказал, что это работа только для свободного времени, и она сказала. – Свободного? И ты там действительно свободен? Расскажи мне скорее, где это чудесное место! – И Асаф объяснил, что имел в виду летние каникулы, и теперь был её черёд улыбаться:

– А, про отпуск ты толкуешь, хорошо, продолжай, только прежде скажи, как ты добыл себе такую интересную работу?

Асаф удивился вопросу, как это связано с собакой, которую он ей нашёл, и что за интерес у неё к истории, которая произошла до его прихода сюда, но было видно, что это её интересует. Она подтянула маленькое кресло-качалку и села, покачалась, слегка раздвинув ноги и положив руки на колени, и спросила, очень ли ему нравится там работать, и Асаф ответил, что не особенно, он там для того, чтобы записывать жалобы жильцов по поводу прорыва водопровода на улицах и на общественных площадях, но большую часть времени он просто сидит и мечтает...

– Мечтаешь? – подскочила монашка, как будто встретила друга в месте, где все чужие. – Просто сидишь и предаёшься мечтам? Да ещё за плату? Вот ты и заговорил! Кто сказал, что не умеешь говорить? И о чём же ты мечтаешь? Расскажи, – и радостно стукнула коленкой о коленку. Асаф очень смутился и объяснил, что он не то чтобы мечтает, только так, размышляет о всяких вещах...

– Но о каких вещах, вот вопрос! – раскрыла монашка свои узкие глаза, в которых запрыгало что-то совершенно бесовское, и её серьёзное лицо выразило такой глубокий интерес, что Асаф совсем растерялся и онемел. Что он ей расскажет, как он мечтал об этой Дафи, и как сумел, наконец, отделаться от неё, не рассорившись с Рои? Он посмотрел на неё, она вперилась своими тёмными глазами в его губы, ожидая слов, и на одну сумасшедшую минуту он подумал, что действительно расскажет ей немного, а что, для смеха, всё равно она ничего не поймёт, тысячи световых лет разделяют их миры, а монашка сказала:

– Да? Снова замолчал, дорогой? Иссякла сила твоей речи? Не дай тебе Бог заглушить рассказ, который только родился!

Асаф пролепетал, что это так, дурацкая история.

– Нет, нет, нет, – маленькая женщина хлопнула ладонью о ладонь, – нет дурацких историй. Знай, что каждая история связана где-то в глубине с большой правдой, даже если она нам и не ясна!

Но это действительно дурацкая история, серьёзно уверил её Асаф, и сразу заулыбался, потому что её губы вытянулись по-девчачьи хитро.

– Хорошо, – сказала она, притворно вздохнула и скрестила руки на груди, – если так, расскажи мне свою дурацкую историю, но почему ты стоишь? Слыханное ли дело, – она изумлённо обернулась, – хозяйка сидит, а гость стоит! – Быстро вскочила и подала ему высокий стул с прямой жёсткой спинкой. – Присядь, а я принесу кувшин воды и угощение, ты не против, если я порежу для нас двоих свежий огурец и помидор? Ведь не каждый же день бывает здесь такой важный гость из муниципалитета! Сиди тихо, Динка. Ты знаешь, что и тебе достанется.

– Динка? – спросил Асаф. – Так её зовут?

– Да, Динка. А Тамар звала её Динкуш. А я, – она склонилась к собаке и потёрлась носом о её нос, – я зову её своевольница, и дерзкая девчонка, и голубка, и златошерстка, и скандальяриса, и ещё сто двадцать одно имя, верно, зеница ока моего?

Собака глядела на неё с любовью, двигая ушами всякий раз, когда звучало её имя. И что-то незнакомое, как лёгкая и очень далёкая щекотка, трепыхалось у Асафа внутри: Тамарина Динка, Динкина Тамар. На один миг он увидел обеих, прильнувших друг к другу в мягком и округлом единении. Но это уже действительно его не касается, вспомнил он и решительно стёр видение.

– А ты – что?

– Что я что?

– Как твоё имя?

– Асаф.

– Асаф, Асаф, псалом Асафа... – напела она про себя и поспешила в кухоньку торопливыми шагами, почти бегом. Он слышал, как она режет и напевает за цветастой занавеской, потом вернулась и поставила на стол большой стеклянный кувшин, в котором плавали дольки лимона и листья мяты, и тарелку с нарезанными огурцом и помидором, маслинами, ломтиками лука и кубиками сыра, и всё это приправлено густым растительным маслом. Потом села напротив него, вытерла руки о передник, надетый поверх балахона, и протянула ему руку:

– Теодора. Дочь острова Ликсос в Греции. Последняя из уроженцев этого несчастного острова садится сейчас с тобой за трапезу. Ешь, сынок.

У двери маленькой парикмахерской в квартале Рехавия долго стояла Тамар и не решалась войти. Был поздний час в конце растянутого и ленивого дня в начале июля. Наверно, целый час она вышагивала вперёд и назад по тротуару перед парикмахерской. Видела себя, отражённую в стёклах большого окна, и пожилого парикмахера, стригущего одного за другим трёх мужчин, пожилых, как и он сам. Парикмахерская для стариков, подумала Тамар. Годится. Здесь меня не узнают. Двое ожидали своей очереди. Один из них читал газету, а другой, почти совсем лысый – что он вообще тут делает – с водянистыми шаровидными глазами, болтал без остановки с парикмахером. Её волосы льнули к спине, будто умоляя пощадить их, пощадить её. Уже шесть лет, с десятилетнего возраста, она не стриглась. Даже в те годы, когда хотела совсем забыть, что она девочка, не могла с ними расстаться. Они служили ей удобной завесой, иногда маленькой палаткой, где можно спрятаться, а иногда – когда буйно и воздушно развевались вокруг неё – они были кличем её свободы. Раз в несколько месяцев, в редком приступе самоформирования, она заплетала их в толстые косы, закручивала на макушке и ощущала себя взрослой, женственной и сдержанной, и почти красивой.

В конце концов, толкнула дверь и вошла. Запахи мыла, шампуня и спирта для дезинфекции устремились к ней, как и взгляды всех сидящих там. Воцарилось тяжёлое молчание. Она храбро уселась, игнорируя их. Большой рюкзак положила возле ног. Огромный чёрный магнитофон поставила на соседний стул.

– Так ты слышишь, – человек с выпуклыми глазами тщетно пытался возобновить беседу с парикмахером, – что она мне говорит, моя дочь? Внучка, которая сейчас родилась, они решили, что назовут её Беверли, а почему? Потому. Так хотят её старшие сёстры...

Но его слова пустыми повисли в пространстве комнаты и свернулись, как пар на морозе. Он растерянно замолчал и потрогал лысину, как будто на неё что-то капнуло. Мужчины украдкой посмотрели на девушку, потом друг на друга. Их взгляды быстро плели паутину взаимопонимания. С ней что-то не так, говорили взгляды, её присутствие здесь неправильно, и сама она неправильна. Парикмахер работал молча, иногда взглядывая в зеркало. Он увидел её синие спокойные глаза, и суставы его пальцев внезапно ослабли.

– Ну хватит, Шимек, – сказал он со странным изнеможением человеку, который давно замолчал, – потом расскажешь мне.

Тамар собрала волосы. Поднесла их к носу и рту, попробовала и понюхала их, и поцеловала на прощанье. И уже заранее скучала по их тёплому прикосновению, иногда щекотному, и по их тяжести, когда они собраны, и по чувству, что волосы увеличивают её, её присутствие и её реальность в мире.

– Снимите всё, – сказала парикмахеру, когда подошла её очередь.

– Всё?! – его тонкий голос сорвался в конце от изумления.

– Всё.

– Не жалко?

– Я просила снять всё.

Двое пожилых мужчин, которые вошли в парикмахерскую после неё, выпрямились. Третий, Шимек, закашлялся, подавившись.

– Мейделе[5], – вздохнул парикмахер, и его очки затуманились, – может, сходишь сначала домой и спросишь маму и папу?

– Скажите, – мгновенно отреагировала она, всем своим существом становясь в боксёрскую стойку, – вы парикмахер или консультант по вопросам воспитания? – Их взгляды на мгновение скрестились в зеркале, как шпаги. Эта жёсткость была новой и неприятной для неё, но очень полезной в местах, где она бывала в последнее время. – Я просила всё снять, и точка. Я за это плачу или нет?

– Но это мужская парикмахерская, – попытался парикмахер возразить.