Перекрестки - Иван Лепин

Плюнул на деньги. Тут снова мне попалась «Комсомольская правда» — с заметкой о Беркатите. Есть такая станция на БАМе.

Двинул на БАМ. Приехал, заявляюсь в отдел кадров. «Хочу лесорубом» (в поезде я слышал, что лесорубы на трассе много получают). А мне в ответ: «Бригады лесорубов уже укомплектованы. И, кстати, — спрашивают, — где ваша путевка?» — «Я, — отвечаю, — без путевки, по велению сердца». — «Без путевок, — говорит, — мы временно не принимаем».

Не принимаете — и ладно. Мы народ не гордый, поищем что-нибудь другое. Уренгойские деньги еще не вышли, и я взял билет до Новосибирска.

Тут я попал на машиностроительный завод. Подручным кузнеца был. Не тяжелая работа, но и не легкая.

Стукнуло мне в ту пору уже тридцать, иногда мелькала мысль: а не пора ли утихомириться, осесть, как все люди? И однажды решился: напишу Галине, чтоб готовилась встречать.

Написал. Вскоре получаю ответ: «Поздно, Гриша, ты решился. Я вышла замуж. Кстати, хорошо, что ты объявился, а то я не могла без твоего согласия развод получить. Надеюсь, ты не будешь возражать?»

Ух, тут зло меня взяло! Тварь этакая, замуж выскочила? Ну, погоди! Вот приеду, устрою и тебе и мужу твоему веселую жизнь!

Это я так под мухой кипятился. А проспался — одумался: чего это я из-за какого-то хмыря в тюрьму сяду? Да пусть живет с Галькой, а я чего-нибудь лучше поищу.

Во многих местах я уже побывал, пол-Севера изъездил. А про юг ни малейшего представления не имел.

Взял у ребят в общежитии карту и давай ее изучать. И уперся мой палец в приморский город Новороссийск.

Не буду рассказывать, какой город Новороссийск, может, ты там сам был. Работа — не бей лежачего. — Тут Гришка усмехнулся. — Докером. Таскал мешки с цементом. Ну да сила у меня была, и я умаривался не больше старых докеров. На три года я заключил договор, а проработал полтора. Однажды на работе у меня пошла кровь горлом. Меня на «скорую» — ив больницу. Обследуют — язва желудка. Едри его в корень, я и не подозревал, что такая болезнь существует. Ел все подряд, желудок мой, как у утки, переваривать мог камешки и стекляшки. И вот тебе на.

Подлечили, но сказали: «Докером вам нельзя — там большая физическая нагрузка».

Нельзя докером, можно — комбайнером. Я сначала в Краснодаре хотел устроиться, но не получилось с пропиской и по доброму совету попал в станицу Северскую, в колхоз «За мир» — неподалеку от Краснодара. Подоспел как раз к уборочной. Дали мне рисовый комбайн, который я быстро освоил, — и за дело.

Знаешь, сколько я за сезон заработал? Две с половиной тысячи! Да еще питание бесплатное. Золотое место! Вот бы где жить! Я чуть было и не прижился. Валя-учетчица оставляла у себя. Но! У нее сын и дочь. Это пусть другие чужих детей кормят, а я не дурак.

Зимой в станице особых дел не было, и махнул я в Донбасс, в Горловку.

На шахту хотел — из-за желудка не взяли. С трудом попал на машзавод имени Кирова — слесарем на сборку угольных комбайнов. Думал — только на зиму, а получилось три с половиной года.

И вот очередной раз спросил себя: что дальше? Угла своего нет, детей растерял, равно и братьев-сестер. Про мать совершенно забыл. Может, хватит играть в романтику, Григорий Серебряков? Может, хватит скитаться и настала пора причаливать к берегу?

Хватит — так хватит! Сказано — сделано.

И вот через тринадцать лет я нежданно-негаданно появляюсь в Хорошаевке.

А что я вижу?

Хата наша заколочена, двери и окна покосились, крыша местами провалилась. Усадьба не пашется, не засевается, вся заросла бурьяном.

Иду к брату, к Андрюхе. И что он мне заявляет? «Я, — говорит, — поклялся у гроба матери не подавать тебе руки. Сходи, — говорит, — сначала на кладбище, попроси у матери прощения, тогда, может, я впущу тебя на порог».

Мне такой прием не понравился. Делать было нечего, я — за чемодан и к Фросе Горловой.

Приняла меня как родного. Постарела совсем, поседела — седьмой десяток ей. Пожурила, что не писал. Рассказала, как мать хоронили, сколько народу было.

Ну и прочие деревенские новости.

«Кто председатель?» — спрашиваю. «Он же, Бирюков. Его сам черт не спихнет».

Как и в прошлый раз, иду на поклон к Бирюкову: «Возьмете?» — «Шофером — нет. Есть одно местечко — как раз для мужика». — «Куда?» — «На молочную ферму, ночным сторожем. Девяносто рублей в месяц плюс по пятьдесят копеек за каждого теленка во время отела». — «Идет».

Надо было утрясать вопрос с жильем. От людей узнаю, что Людка Дамаева тоже вышла замуж за шабашника. Вот тебе на: моих детей чужие дяди воспитывают, я же кормить чужих забоялся.

А язва побаливает все чаще.

И тогда я тайно от Андрюхи взял у его жены адрес своей любимой сестры Светки и пишу ей в Ригу письмо: «Пришли срочно пятьсот рублей, заработаю — верну».

Деньги мне зачем понадобились? Как раз бабка Дуня, — Гришка кивнул в сторону хаты, в которой теперь жил, — продавала свои хоромы. Сама она к дочери в Курск перебиралась. Ну, я и сторговался с ней. Сторговаться сторговался, а денег — ни шиша, когда они еще появятся! А у Светки деньги должны водиться, она в рыболовном флоте уже лет пятнадцать работает.

Сообщил я ей и про свою язву, чтобы разжалобить, — это уж между нами.

Вскоре получаю телеграмму: «Срочно приезжай, подлечишься, о деньгах не беспокойся».

Меня отпускают на три недели, и я еду в Ригу. Приезжаю и не узнаю Светку. Молодица, хоть сейчас под венец, а на восемь лет старше меня. Все пальцы в золоте да в камнях, квартира ломится от хрусталя. А я через столько лет явился — в стареньком костюме за шестьдесят восемь рублей и в дешевых туфлях со стоптанными каблуками. Нищий — и только! — рядом с сестрой.

Устроила, значит, Светка через своего знакомого врача мне место в больнице. Лечился я добросовестно, режим не нарушал и все такое прочее.

Подремонтировался малость. Дала мне Светка сколько нужно денег, на дорогу дала, и тронулся я в обратный путь. Ехал — радовался: язва не болит, хата, считай, теперь моя. Заведу себе хозяйство, огород засажу. Заживу теперь по-новому, всем на зависть в Хорошаевке. Вы еще, дорогие земляки, увидите, какой хозяин Гришка Серебряков!

А с Андрюхой здороваться не буду, раз он такой злопамятный.

Привез, кстати, от Светки увеличенную фотографию матери — над кроватью сейчас висит. Так что уж не совсем я бродяга или блудный какой.

Вот так и живу — уже полтора года…

А теперь пойдем посмотрим мое поместье.

Мне, честно говоря, не очень хотелось идти в Гришкин огород, времени просто не было, но он умоляюще посмотрел на меня, взял под локоть; и я понял, что огород составляет предмет его особой гордости.

В огород сквозь полуметровые заросли лебеды, осота, крапивы, чернобыльника, лопуха, конского щавеля, хлопушки и другой сорной травы вела еле заметная тропинка. Проходя мимо хаты, я не удержался и вырвал с корнем роскошный куст лебеды, что рос на завалинке. Гришка, шедший впереди, заметил это:

— Зря ты вырвал. Я ведь специально траву с завалинки не убираю, иначе куры ее до фундамента разгребут.

— А зачем тебе вообще нужны эти заросли? — кивнул я на бурьян.

— Да все руки не доходят. Вот сарай начал строить. — Гришка показал на жиденькие стропила. — Два погреба были — оба завалились. Скоро осень, куда картошку девать не знаю. Одному мне всю работу не осилить: и не успею, и тяжело — язва опять пошаливает. Так что не до бурьяна.

Вышли к огороду. Тут буйно цвела фиолетовыми и белыми цветами картошка. Гришка сказал:

— Посадил позже всех в деревне. У соседей только начинает зацветать, а у меня уже вовсю цветет. И колорадских жуков нету. Я их дустом…

— Чем?

— Дустом. У колхозного кладовщика за пол-литра хоть тонну бери.

— Так нельзя же дустом! — чуть не вскрикнул я. — Отравишься.

— Я, что ли, один им пользуюсь? — успокоил меня Гришка.

— А вот там, за картошкой, что у тебя? — показал я на новые заросли сорняков.

— Тоже картошка. Но ту я окучить не успел. Да мне и этой хватит.

Затем Гришка привел меня на бахчу, окруженную плетеной оградой.

— Видишь, помидоры? — бросил он взгляд на грядку, где больше царствовал щир, а не помидорные кусты. — Не смотри, что они маленькие. А цветут, и завязь уже есть. У соседей опять же — дульки. В нынешнее дождливое лето помидоры не у всех будут. А щир? Так Васька Хомяк обещал его вырвать — он им поросенка кормит.

Среди сорняков рос чахлый лук, робко цеплялись за лебеду бледные огуречные плети. Гришка возбужденно показывал и на чесночную грядку, но перышек чеснока я, честно говоря, среди травы не разглядел. Чувствовалось, однако, что Гришка доволен своим огородом.

Но боже мой! Какое запустение на этом огороде (кроме нескольких окученных соток картошки)! Сколько труда еще нужно приложить, чтобы тут был элементарный порядок! Я ведь еще не сказал о том, что у Гришки есть две наседки с цыплятами, и ночуют они (а часто и днюют) в хате. Можете представить, какие там витают запахи, какая там чистота.