Коэффициент интеллекта - И. Даль

— …когда через тело Джека-Потрошителя пропустят электрический ток, сердце Брайана Паркиса остановится. Во всяком случае, я очень на это надеюсь.

— Вы попадете в ад, — прошептал Ник.

— Мы! Мы попадем! — вскочил Рилтон. — А вы не знали? Разве ваши эксперты не сказали об этом? — брызгал слюной Алекс. — А теперь ступайте и не забудьте пригласить меня на казнь. Я хочу увидеть, как они сдохнут! Оба!

— И спать спокойно, — бросил через плечо Ник, перед тем как выйти.

Рилтон потер лоб и провел ладонью по лицу. Медленно опустился в кресло. Дотлевшая сигарета обожгла пальцы. Он бросил ее на пол и вынул диск.

— Спокойно? — пробормотал Рилтон, сжимая блестящий в свете лампочки круг. Едва заметные линии рисовали на поверхности душу Джека. — Прости меня, мальчик. Офицер прав, мне место в аду. — Алекс надавил на края диска и вздрогнул от хлопка лопнувшего пластика.

Увидев Рилтона в палате Брайана, Ник не удивился. Профессор сидел у изголовья и в нетерпении поглядывал на часы.

Шелт сел напротив:

— Решили понаблюдать казнь отсюда, док?

— Я просто хочу быть уверен, — холодно произнес Алекс. — А вы почему не там?

Ник подмигнул проснувшемуся Брайану. Парнишка узнал агента и глуповато улыбнулся. Шелт навещал его каждую неделю.

— Я говорил с нашими спецами. Возможно, после смерти Джека синхронизация закончится.

— Возможно, — снова посмотрел на часы Рилтон. До казни оставалось пять минут. — Но я сомневаюсь.

То, что Ник и сам не был уверен, он решил не афишировать. Как, впрочем, и то, что отец Энтони, настоятель монастыря Святой Варвары, согласился принять Брайана в пансионат для душевнобольных.

Вдруг тело Брайана выгнулось дугой, затряслось. Парень замычал. Глаза закатились, ртом пошла пена.

Ник метнулся к нему. Навалился, прижимая к кровати, пытаясь совладать с недюжинной силой, проснувшейся в пусть и в развитом не по годам, но мальчишке.

Внезапно Брайан обмяк и распластался, запрокинув голову.

Рилтон облизал пересохшие губы:

— Ну?

Ник приложил два пальца к горлу Брайана.

— Твою мать! — рыкнул он и грохнул кулаком по грудине. — Врача! Быстро!

Два выдоха. Тридцать нажатий. Два выдоха. Тридцать нажатий. Отработанная на манекенах схема. «Ну, Брайан, давай!» Два выдоха…

Сиплый хрип наполнил легкие Брайна. Теплом запульсировала сонная артерия.

— Слава богу! Док, живее, зовите врача! — обернулся Ник и увидел перекошенное злобой лицо Рилтона. А потом мир на мгновение сжался до кончика иглы в занесенной для удара руке.

Два долгих года Ник Шелт втайне желал сделать это — лязгнув челюстью, Алекс Рилтон повалился на пол и гулко ударился головой.

Из его разжатой ладони покатился шприц с мутной белесой жидкостью.

Машина неслась по шестьдесят девятой автостраде на север.

День шел на убыль. Погода портилась: небо налилось свинцом, начал накрапывать дождь. Ник включил дворники и запустил поиск в магнитоле. Из динамиков донесся знакомый перебор электрооргана.

«Riders on the storm…» — выводил Джим Моррисон. Первые всполохи аккомпанировали электрооргану раскатами грома. Ник улыбнулся.

На сиденье справа запиликал, задергался мобильный.

Заготовленное холодное «здравствуйте, док» утонуло в потоке:

— Ник! Ник, не бросайте трубку! Выслушайте меня! Ник, Брайан сейчас с вами?

Телефон настороженно затих. Шелт глянул в зеркало заднего вида: парнишка перестал хрипеть, но в себя так еще и не пришел.

— Нет, док. Я пристроил его, — «в надежное место» чуть было ехидно не добавил Ник, — в пансионат. — В трубке перестали дышать. — При монастыре, — по инерции продолжил он.

Молчание доктора начинало пугать.

— Настоятель — друг нашей семьи, он обещал помочь Брайану, присмотреть за ним какое-то время, — промямлил Ник, пытаясь сообразить, отчего ему вдруг приходится оправдываться.

— Это мужской монастырь? — выплюнул телефон.

Идиотский вопрос, да еще и заданный таким серьезным тоном, вернул Нику спокойствие.

— Ну естественно, док!

— Ник! Ваш друг… Он… Они все в опасности, — голос профессора дрогнул. — Немедленно возвращайтесь! Вызывайте подкрепление, или что там у вас принято делать. Немедленно, говорю вам!

На заднем сиденье заворочались. Брайан с трудом сел и удивленно огляделся. Во взгляде его сквозило что-то собачье.

— Послушайте, Рилтон! — рявкнул Ник. — Вы — больной сукин сын. Вас самого нужно долго, долго лечить. Я вызову подкрепление! Вызову! Оставайтесь на месте — сейчас оно за вами прибудет!

Ник замолчал, переводя дух. Телефон ответил на его гнев холодным безмолвием.

— Голос, — прозвучало выстрелом в трубке. — Джек выбирал их по голосу. Искал ту, что говорила о камышовой швее.

Ник уставился в зеркало. Склонив голову набок, Брайан закусил губу и внимательно слушал.

Полина Кормщикова. Внутри 

1. Начало

Герман открывает глаза. Мир вокруг — монохромный и плоский. Где-то вдалеке серое небо сливается с серой землей, и линия горизонта теряется в туманной дымке. Пространство вокруг и сам Герман — как персонажи немого черно-белого кинофильма. Ни звука, ни движения. Пустота.

Путаная мысль — неужели я такой и есть? Пустой, мертвый? Не может быть.

— Не может быть, — произносит Герман вслух. Губы привычно шевелятся, и в мире появляется звук. Знакомый, успокаивающий звук собственного голоса. Первое замешательство проходит. Губы расползаются в улыбке.

— Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог, — цитирует он по памяти.

Сейчас и здесь Бог — это Герман. Он один в этой пустоте, и пока что это место кажется безжизненным. Значит, надо заполнить пустоту звуками, цветом, движением. Но Герман не знает как. Не знает, с чего начать. Он делает шаг (в каком направлении? — здесь нет направления; пока еще нет), другой. Звук, движение. Нужен цвет.

Герман пристально смотрит на свою руку, на кончик указательного пальца. Наверное, должно быть так — на кончике пальца появляется пятно того безымянного цвета, который обычно имеет кожа белого человека. Потом пятно растет, распространяется по всему пальцу, по всей руке.

Он произносит это вслух. И пятно действительно появляется. Растет. Цвет охватывает все тело, делая его знакомым и привычным, родным: живым. Из солнечного сплетения поднимается физически ощутимая волна восторга: я могу. Раз могу это — значит, могу все.

— Надо сделать камень, — говорит Герман. — Пусть будет камень.