Сказки о рыбаках и рыбках - Владислав Крапивин

«Ну и леший с ним со всем, — устало, без всякого волнения подумал Валентин. — Все равно теперь ничего не сделаешь. А завтра приедет Марина, ей все скажу, пусть заявляет…»

Валентин лег навзничь на широкую, приятно пружинящую кровать. Дал усталости сладко разбежаться по жилам. За день он крепко намотался, натопался, да еще этот случай… Ливень ревел ровно и упруго, словно давал понять, что будет он долгим, неслабеющим. Вспышки за водяной стеной стали бледнее, а треск и раскаты глуше. Пластиковый домик подрагивал и гудел под струями, как пустая канистра. Под этот гул мысли Валентина побежали рассеянно и лениво.

Без всякой тревоги думал он, как теперь ведет себя Мухобой. Сидит в таком же домике в сотне шагов отсюда и вытирает окровавленную рожу? Мечется, не зная, что делать? Или бежит под ливнем к шоссе, чтобы прыгнуть в автобус?.. Наплевать… Больше беспокоило другое: удалось ли спастись от ливня Илюшке и тем четверым на поляне?

А почему это Мухобой выбрал для расправы именно Илюшку?

И почему Илюшка так покорно, сам, шел к Мухобою?

Откуда вообще в людях это ощущение неизбежности, эта изначальная готовность подчиниться чужой безжалостной воле?

Валентин думал про такое много раз. Впервые — еще в детстве… В ту пору бывало, что, оставшись дома один, он с замиранием вытаскивал из шкафа тяжелый альбом с картинами Иеронима Босха. Этот голландец, живший полтысячи лет назад, рисовал ярко, подробно, на одном полотне он ухитрялся уместить множество сюжетов. Маленький Валька уже тогда был влюблен в мультипликацию, делал на бумажных лентах собственные «мультяшки», и ему казалось, что картины Босха — тоже рисованные фильмы, только замершие.

А может, и не замершие! Если долго смотреть, то начинало чудиться, что там есть движение.

Но, кроме пестроты и сказочности, был в этих «фильмах» страх. Тот, который сильнее сознания. Как в снах с кошмарами, когда к тебе тянутся нечеловечьи руки, а ты не можешь убежать. Картины и отталкивали, и притягивали. Валька подолгу разглядывал их со смесью боязни и любопытства. И стеснялся этого любопытства, словно в нем было что-то недозволенное.

На фоне средневековых пейзажей с горящими замками и провалами бездны творили свой суд над людьми страшилища. Жирные громадные рыбы, птицы с человечьими ногами, демоны, карлики в рыцарских латах, гигантские крысы и свиньи и вообще непонятные создания деловито мучили тех, кто попал в ад. Все это происходило среди нагромождения нелепых предметов: громадных кувшинов со звериными лапами, каких-то конструкций, великанских отрубленных ушей и музыкальных инструментов, прошивающих своими струнами несчастных голых грешников. Словно вертелась чудовищная, из ночных ужасов составленная машина.

И самое жуткое было в том, что люди покорно (чуть ли не охотно!) подчинялись этому кошмару. В их лицах и телах не было ни сопротивления, ни протеста. Они послушно совали головы в пасти и клювы чудовищ, ложились под гигантские зазубренные ножи, покорно страдали в каких-то прозрачных пузырях, давали протыкать себя мечами и стрелами и не упирались, когда самодовольные зверюги и демоны водили их за руку вокруг адски воющей исполинской красной волынки. В общем, люди мучились так же деловито, как хозяева преисподней их мучили. Словно они осознали свою необходимую роль подшипников и шестеренок в механизме массовых страданий…

Тетка наконец заметила Валькин чрезмерный интерес к Босху и спрятала книгу. Но вопрос уже засел в нем: почему люди не сопротивляются, когда еще можно отбиваться, спорить, драться? Что за микроб мученичества расслабляет человека, чтобы тот добровольно отдался палачу?..

Босх в голове у Вальки тогда был смешан с книгой про Уленшпигеля, где тоже много страхов и страданий. Особенно в истории с рыбником-оборотнем, который хватал свои жертвы громадной механической челюстью. Снилось иногда, что рыбник — бледный, длиннорукий, со зловеще-ласковой улыбкой — возникает в углу ночной комнаты и бесцветными глазами неумолимо находит его, Вальку, замершего под одеялом. Рук у рыбника не две, а три. В двух он держит рычаги челюсти (звяк-щелк, звяк-щелк), а третьей, с длинными белыми пальцами, манит Вальку к себе. И он… вместо того, чтобы заорать, позвать тетку, бросить в злодея настольной лампой или выхватить из-под подушки рогатку, которую подарил Сашка, сдвигает одеяло и молча встает. Босой, полуголый, послушный, завороженно движется навстречу стальному щелканью. Обмирает, зная, что сейчас воткнутся в него граненые, длиной с мизинец клыки, но идет, увязая в покорности, как в сладковатой теплой жиже…

Но это же во сне! А на самом деле не было в нем покорности! Тихий был, да и драться не любил. Но и подчиняться не любил, не терпел унижения. Однажды учитель физкультуры хотел заставить его бежать одного пять кругов по спортзалу — за то, что Валька не смог подтянуться на турнике нужное число раз, — так ох и тарарам же тогда был! На всю школу!

А дома Валька вообще не знал никаких «воспитательных мер», обычных для мальчишек. Мать умерла, когда было ему четыре года, отец сплавил его на воспитание тетке, а сам «исчез с горизонта». Тетка была суха, деловита, лишний раз не приласкает, но зато и пальцем не трогала. Впрочем, он и повода почти никогда не давал. Спокойный был ребенок, примерный ученик художественной школы. Не знал тогда ни единого, самого простенького приема восточного единоборства. Но впрочем, был уверен, что в случае крайней необходимости постоять за себя сумеет.

«Но ведь не постоял же однажды, в решительный момент, — безжалостно говорил он себе потом. — Дрогнул, поддался…»

И тут же вскидывался на себя: «Да! Но это была не покорность! Был расчет! Пусть я юлил, но все равно сопротивлялся! Как умел…»

А еще он думал, что до недавнего времени вся страна была как «Ад» Иеронима Босха, где чудовища пожирали, перемалывали и сжигали беспомощных людей. Но у этой беспомощности было множество причин, дело не во врожденной покорности. Она вколачивалась пулями и страхом… А может быть, сейчас, у нынешних мальчишек, она стала уже наследственной?

Ну почему эти четверо боязливо топтались под мешочным флагом и не смели возмутиться? Что сделал бы им Мухобой, если бы они подняли крик, рассказали бы о его издевательствах?

А Илюшка! Сам пришел, дал привязать, закатал рукава… Смелый, веселый Илюшка Митников, а не какой-нибудь там затюканный Сопливик…

…Крепко застучали в дверь. Стук ворвался в громкий, но уже монотонный гул дождя, в мысли Валентина.

Мухобой? Неужели, кретин такой, пришел выяснять отношения?.. Не исключено. Может, решил вернуть оружие…

Валентин вскочил. Дернул на двери задвижку и прыгнул в сторону, прижался к стене.

Через порог шагнул Сопливик. С него текло.

— Вот те на! — сказал Валентин. И подумал: «Легок на помине».

Сопливик проговорил, вздрагивая:

— Вы там трубу оставили. Я принес… Вот…

2

В самом деле! Как он мог забыть о трубе? Тогда, кинувшись к домику, он уронил ее у березы и больше не вспомнил. Да, значит, в нервах все-таки сбой… Ведь совсем недавно из-за этой же трубы, когда ее стащили с подоконника, он прямо извелся. Чуть не плакал перед Мариной:

— Это же реликвия! Ей больше ста лет! Она от прадеда моего, адмирала Волынова, осталась! Я с этой вещью с детства не расставался!..

Марина, а следом за ней девицы-инструкторши подняли во всех группах большой шум, грозили, уговаривали. Никто, конечно, не признался, но на следующее утро труба опять оказалась на подоконнике. Ужасно жаль только, что на объективе уже не было медного венчика с узором из листьев и мелкими буквами на внутренней стороне: «Адмиралъ М.П. Волыновъ». Видно, свинтили на память, паразиты. Они ведь всякие, нынешние детки-то…

Но все это лишь мелькнуло в голове у Валентина, пока он быстро двигался: запер дверь, бросил на постель трубу, ухватил Сопливика за локти и вынес на середину комнаты, под яркий плафон.

— Ты же дрожишь, чучело! Весь пропитался, даже в желудке дождь булькает!

— Не-а… Это не дождь, — отозвался Сопливик.

Валентин метнулся в душевую кабину. Все-таки чудесная штука эти дачные домики швейцарской фирмы! Не поскупился профсоюз! Тут и телефон, и кондиционер, и душ с маленькой квадратной ванной, и комбайн для стирки, сушки и глаженья белья! Живи и радуйся… Валентин покрутил краны, пустил очень теплую упругую воду. Душ загудел, как эхо ливня.

Валентин вернулся к Сопливику — тот растерянно стоял посреди натекшей с него лужи.

— Ну-ка, скидывай все…

— Да не… — Сопливик съежился то ли от смущения, то ли от зябкой судороги.

— Чудо ты непутевое… — Валентин присел, сдернул с него раскисшие сандалии-плетенки, стянул и шлепнул на линолеум одежонку. Сопливик не противился, только попискивал, как мышонок. Голый и несчастный, он оказался в серых подтеках, будто выбрался из болота. Валентин ухватил его за ребристые бока, вдвинул в кабинку под тугие струи. Сопливик взвизгнул, затрепыхался.