Полночь - Жан Эшноз

Тишина не спешит. Расползается по залу. Опускается на головы. Настигает самых рассеянных. И вот уже каждый чувствует себя за нее в ответе. С рвением их, музыкантов, ею окружает. Кто-то кашляет в последний раз, и все. Можно начинать.

Пальцы прижимают струны к грифу. Замерли наготове первые ноты. Только-то смычков и дождаться. А вот и они. Подняты в путь. Начинается. Началось. Займет, в общей сложности, минут пятнадцать.

И пройдет за милую душу. С Гайдном все всегда в полном ажуре. Все его любят. Он любил всех. В этом, ля-мажорном, квартете четыре части. Итак, № 6 из двадцатого опуса. Аллегро ди мольто э скерцандо. Адажио, кантабиле. Менуэтто, аллегретто. Фуга а тре соджетти, аллегро.

Полю этот квартет был хорошо знаком. У него дома имелось его превосходное исполнение. Давно, правда, не слушанное. И никогда на концерте. И вот снова та же строгость, элегантность. Пресловутое классическое совершенство. Он впитывал все это в сильнейшем напряжении. До самой финальной фуги. Одной из самых прекрасных у Гайдна.

Ну, вот и все. Аплодисменты, которые называют бурными. Волна браво. Множество сверкающих глаз. Немало улыбающихся лиц. Александеровцы кланяются, склоняются в поклоне. Юная виолончелистка с обнаженными плечами прикрывает левой рукой глубокий вырез своего зеленого платья. Вместе с черными и слоновой кости партнерами снова кланяется, склоняется, выпрямляется. Затем все четверо уходят со сцены.

Поль донельзя взволнован. Собственная музыка никогда не доставляла ему подобного волнения. Сейчас будет его очередь. И вдруг накатывает страх. Он задумывается, чего, собственно, ждать. Как публика все это воспримет. Как после музыки Гайдна она отзовется на музыку Поля Седра — живого, присутствующего, дышащего вместе с ней в этом зале?

Со времен Гайдна прошло два века. Музыкальная теория разлетелась в клочья. Мир тоже. Как меня воспримут? Какой окажут прием? Что меня ждет? Ждать ответа уже недолго.

Всего несколько минут. Короткая пауза, не антракт. Свет в зале не зажигали. Сцена по-прежнему сверкает. Музыканты вышли освежиться. Вот-вот вернутся, тут-то и увидим.

Увидели. Вернее, услышали, но и увидели тоже. Зал от музыки Поля как с цепи сорвался. Не так грубо, как удар грома. Скорее, как неспешная, медлящая разразиться гроза, перед которой разносятся порывы ветра и пронзительные крики кружащих в небе черных птиц. Так и должно было случиться. Что же произошло?

Ничего особенного. И все же что-то достаточно необычное. По природе своей завсегдатаи филармонических концертов вежливы, воспитанны, терпеливы, заинтересованны, падки на новизну. Но не эти. В массе своей молодежь. Да еще на каникулах. В жару. Пришли небрежно одетыми. С друзьями. Подумывая, что хорошо будет потом, глядя, как опускается ночь, поужинать. За столиком под открытым небом. На берегу озера.

Все это так, но это не все. Все это только помогает протестовать, когда вам что-то не нравится. А это им и в самом деле не понравилось. Почему? Слишком медленно, слишком долго, тоскливо, чтобы не сказать заунывно, и монотонно до одержимости.

Такого они не ждали. Ждали чего-то другого. Надеялись на музыку, которая помогла бы перейти от Гайдна к Бетховену. А это возможно? Как такого достигнуть? В этом вся проблема. Сделаем вывод об ошибочности программы концерта и перейдем к разъяснениям.

Квартет Поля состоял из шести частей. Все очень медленные. Наподобие адажио. Элегия. Серенада. Интермеццо. Ноктюрн. Похоронный марш. Эпилог. Они выдержали только половину. Не хватало разнообразия. Надо сказать. Главный минус в отсутствии контрастов. Пресловутых контрастов. Неторопливость — оживленность. Грусть — веселье.

После элегии, первой медленной части, которая длилась, между прочим, двенадцать минут, а это немало, они ждали чего-то живенького, что соответствовало бы классической чресполосице: медленно-быстро-медленно-быстро. Ан нет. Им предоставили право на еще одну медленную часть. Ну что ж. Потерпим.

После второй медленной части, серенады, каждый предвкушал: ну теперь-то уж точно будет что-то быстрое. Отнюдь. Началось интермеццо. Не такое длинное, но все такое же медленное и грустное. Его краткость приветствовалась, каждый предполагал, что она служит прелюдией к скорому оживлению. Следующий эпизод обязан был оказаться быстрым и веселым. Увы.

Все пошло наперекосяк, когда Александеры со товарищи приступили к ноктюрну. Четвертая кряду медленная часть. Банальны проявления толпы. Послышался голос: Хватит, произнес он, достаточно. Хватит медленного. Хватит безобразного. Хватит печали. Даешь веселье. Жизнь.

В поддержку раздался еще один голос. Другой попытался утихомирить двух первых. Все новые и новые, многочисленные, перекрывающие друг друга, и поддерживающие, и утихомиривающие. И, как зараза, как цепная реакция, галдеж охватил весь зал. И это еще не все.

Спустя какое-то время. Они, наверное, исчерпали весь запас криков, свистков. Оскорблений и прочей брани. Принялись хлопать в ладоши и топать ногами, скандируя имя Бетховена. Его требуя: Бет-хо-вен! Бет-хо-вен! Какая жалость.

Как бы там ни было. Стоял такой гвалт. Музыкантов больше не было слышно. А ведь они продолжали играть. Сопротивлялись. Не хотели сдаваться. Сопротивлялись долгие минуты. Не поддавались. Не прекращали.

Потом поддались, перестали играть и в конце концов ушли со сцены. На глазах у Поля, автора сей драмы, Поля Седра, каковой, напоминаю вам, находился там, в зале.

Пытаюсь представить, что ему довелось пережить. Он, наверное, был уничтожен, ну конечно, но прежде всего он беспокоился за детей. Я говорю о четырех молодых людях. Он звал их детьми. Которые наверняка пережили такое впервые в жизни.

Не пройдя через подобный опыт, невозможно понять, что значит выдержать все это. Быть освистанным публикой. Изгнанным со сцены. Особенно больно Полю было за них. Он хотел быть с ними. Встал с кресла. В середине восьмого ряда. Извиняясь, стал пробираться направо. Беспокоя людей. Его пропускали, не прекращая скандировать имя Бетховена.

Не без труда отыскал путь за кулисы. Из зала туда было не попасть. По крайней мере, не прибегая к акробатике. Вспрыгнуть на сцену. С риском, что за тобой последует банда скотов. Беря под контроль помост. Затевая затем дискуссию. Современная музыка, за или против. Ну уж нет. В любом случае слабость, в которой он пребывал, не позволила бы ему это сделать. Состояние Поля.

То, что я называю его состоянием. Его болезнь. Едва не помешала ему присутствовать на репетициях. Но потом все же обошлось. Он сумел выбраться в Цюрих. Приехал, чтобы поработать с малышами. Так он их тоже называл. Неделя на разбор партитуры, чтение с листа. Доработка звукоизвлечения, динамики. Разнообразные правки. Некоторые пассажи было просто не сыграть. Так что Поль еще раз извлек пользу из этой квазимузыкальной пары: напряжение — ослабление. Или иначе: приступ — ремиссия.

За кулисами обнаружил детей. В комнате с зеркалами и подсветкой, где предполагалось приводить лица в порядок. Столкнулся и со своим. Все глубже западающая кожа хотела, казалось, спрятаться за костями. Обстановка тонула в печали.

В черном, вторая скрипка и альт восседали в углу, перекидываясь редким словом. Артур Александер и его сестра Альма, стоя лицом к зеркалу, смотрели, как плачут, прижавшись друг к другу, и, полагаю, черпали утешение в собственном отражении. О, что за зрелище: прекрасное лицо в слезах. Особенно Альмы. Глаза Артура были просто увлажнены. Он держал сестру за плечи. Рукав слоновой кости, пересекая зеленую тафту бретелек платья, порождал очень красивый контраст. Или соответствие. Или сочетание цветов.

Обессиленный Поль подавил собственную печаль и заговорил. Сделал усилие заговорить, тогда как у него было всего одно желание. Их обнять. Я в отчаянии, сказал он. Если бы вы только знали. В таком отчаянии. Так больно за вас. Я должен был предвидеть. Догадаться, что это может стать для вас катастрофой.

Артур отстранился от сестры. Нам тоже, сказал он. Нам так больно за вас. Ваш квартет великолепен. Чистый шедевр. Для нас большая честь и гордость, что нам доверили его премьеру. А теперь нам пора уходить. Складывать чемоданы. Собираться на самолет.

Нет, сказал Поль. Только не это. Возвращайтесь на сцену и сыграйте, как и предусмотрено, четырнадцатый Бетховена. Он добавил такую наивную фразу. Ту, что наворачивается на перо, когда смерть уже все утрясла. Или вот-вот это сделает. Или просто-напросто когда всплывает воспоминание о любимом человеке. То, что могло бы быть его желанием: Ему, Бетховену, доставило бы удовольствие, сказал он, если бы вы сыграли его четырнадцатый. Нет, сказал Артур. Не может быть и речи.

Вмешался альтист, которого звали Эрнстом. Вот что он сказал: Но ведь можно со всей должной яростью сыграть Большую фугу. Чтобы до этой банды кретинов дошло, что и Бетховен бывал подчас невыносимо современным.