Последнее слово за мной - Паула Уолл

Собственное бессилие и неспособность помочь бедным цветочкам поразили сестру Маршалл в самое сердце. Она пыталась лечить их от клещей и мучнистого червеца. Сменила удобрения и ходила по клинике с градусником, проверяя, не сквозит ли из какой-нибудь щели. Она поворачивала горшки на подоконниках то так, то эдак и вполголоса разговаривала с растениями. Но сколько бы сил она ни вкладывала в свои фиалки, они неуклонно продолжали вянуть.

Сестра беспомощно наблюдала, как из ее цветов медленно утекает жизнь. При этом что-то уходило и из нее самой. Она всегда считала, что быть медицинской сестрой — это больше чем профессия. Это призвание. Она верила, что является ничуть не менее важной частью исцеления, чем всяческие пилюли и процедуры. Но с недавних пор она начала сомневаться в себе. Что она может противопоставить всем невзгодам и страданиям мира, если даже спасти свои любимые растения ей и то не под силу?

— Анджела, проходите, — крикнули в окошечко регистратуры. — Доктор Монтгомери ждет вас.

Придерживая младенца у бедра, Анджела прошлепала мимо сестры Маршалл босиком в смотровую. Когда они с малюткой проходили мимо застекленной стены кабинета, Адам с нарочито сосредоточенным видом уткнулся в толстую медицинскую энциклопедию, наугад открытую на статье про «гниль джунглей».[11]

Затем он направился к зеркалу и целых пять минут расчесывал светлую шевелюру и изучал собственное отражение. Удовлетворившись увиденным, он наконец вышел в смотровую. Анджела Белл сидела на трехногом табурете, босая, колени раздвинуты, как щипцы для колки орехов.

— Ей уже шесть месяцев, время планового осмотра, — сказала она, вручая девочку доктору. — У ней все не болит.

— У нее, — строго поправил Адам. — У нее ничего не болит.

— У нее ничего болит, — эхом отозвалась Анджела.

Она произнесла это таким тоном, что Адаму стало неловко: как будто это он выразился неграмотно, и она его поправляет.

Пока он слушал, как бьется сердце девочки, Анджела играла с медицинскими инструментами. Прижала язычок деревянным шпателем и стала изучать свое горло по отражению в крышке металлического контейнера для кипячения. Встряхнула градусник и измерила свою температуру. Потом схватила резиновый молоточек Адама и постучала себе по коленке.

— Ну и видок у вас! Похоже на лихорадку, — сказала она, дрыгая в воздухе длинной голой ногой.

— Просто жарковато, — ответил он, прикладывая стетоскоп к груди ребенка.

Адам почувствовал как черные глаза Анджелы изучающе буравят его жилет и галстук, виднеющиеся из-под белого халата.

— Вам было бы куда удобнее, если бы поснимали половину одежек, — резюмировала она.

Адам открыл было рот, но ничего не сказал.

Найдя камертон, Анджела брякнула им по стойке, а потом провела прохладным вибрирующим металлом по губам и вдоль шеи. Когда он с гудением скользнул мимо отсутствующей верхней пуговицы на платье прямо в вырез, она поежилась.

— Наверное, призрак прошелся по моей могиле, — сказала она, ее руки покрылись мурашками, а соски сжались и затвердели, как бриллианты.

Резко отвернувшись, Адам навис над медицинской картой младенца, глаза зажмурены, дыхание учащенное, как у вволю набегавшейся собаки.

Обследование продолжалось почти час, причем всё это время Адам отчаянно пытался сосредоточиться на ребенке и не обращать внимания на мать. Наконец он вынес вердикт.

— Она совершенно здорова, — произнес он, намыливая руки над раковиной.

— Я же так и сказала, — кивнула Анджела и вскочила с табуретки.

Склонившись над смотровым столом, она поцеловала дочурку в голый животик.

— Какая ты у меня умница, — проворковала она, встряхивая над младенцем мягкими шелковистыми волосами. — А мы ведь знаем, что хорошие девочки получают в награду — по одному поцелую на каждый день недели.

Девочка пищала и лягалась, а Анджела осыпала ее тельце поцелуями. При виде этих двоих сердце Адама сжималось до боли. Анджела за пару минут превратилась из шаловливой девочки в женщину, и он в этот миг желал ее еще больше. Он хотел придавить ее к стене и с силой прижаться к ее лицу своим. Хотел сорвать с нее платье и обхватить ладонями набухшие груди…

— А как насчет наших сосалок?[12] — поинтересовалась Анджела.

Покопавшись в кармане, Адам извлек два леденца.

Анджела схватила конфеты и была такова, а он еще несколько секунд стоял с протянутой рукой. Она уже почти миновала приемную, когда ее вдруг окликнула сестра Маршалл.

— Это случилось в одночасье, — промолвила женщина, гладя на свои умирающие фиалки.

Вручив младенца медсестре, Анджела выплюнула вишневый леденец и положила его на столик, на обложку «Альманаха фермера». Адам наблюдал за ней в окошко регистратуры. Анджела взяла горшок в руки, прикрыла глаза и прижалась щекой к увядающим листьям, будто они шептали ей что-то.

Подняв веки, Анджела уставилась прямо на Адама.

У него пресеклось дыхание.

— Унесите цветы домой, — сказала Анджела забирая дочку у медсестры. — Смените землю и поливайте дождевой водой. Через месяц оклемаются.

— Но я уже пятнадцать лет держу фиалки в клинике, — возразила сестра Маршалл, качая головой. — Им всегда здесь нравилось, они любили это место.

— Когда любим мы и когда любят нас, — сказала Анджела, — это не всегда одно и то же.

Оторвав липкий леденец от журнала, Анджела снова сунула его в рот и босиком пошлепала к двери, придерживая ребенка у бедра.

После Анджелы Адам принял еще троих пациентов — больное горло, повышенное давление и воспалившаяся рана на руке. В обычных обстоятельствах он бы управился со всей троицей за час, мельком скользнув по именам на карточках и совсем не заглядывая в лица. Его работа была сродни ремеслу механика: знай себе устраняй поломки. Адаму казалось, что, если бы больные могли принести свои болезни в починку, словно прохудившиеся ботинки в обувную мастерскую, медицина была бы идеальной профессией.

Но в тот день в его кабинете незримо витал дух Анджелы. Пару раз ему казалось, что она все еще сидит, широко раздвинув ноги, на трехногом табурете возле смотрового стола и наблюдает за ним. Мысли о ее расставленных коленках и языке, перекатывающем леденец, произвели на его манеру общения с пациентами глубокий эффект.

Он взял у Букера Эрхарта из горла мазок, просто чтобы удостовериться, что это не дифтерит. Сообщая Хетти Тейлор новость о том, что давление у нее слегка повышено и что ей следует отказаться от бекона, он доверительно накрыл ее ладонь своей. Пациент с воспаленной рукой звался Лероем Стинсоном. Отправившись ночью на рыбалку под мост, он каким-то образом умудрился насадить на крючок вместо наживки самого себя. Лерой и сам не был уверен, отчего это: то ли от крючка, то ли от ржавого рыбацкого ножа, которым он пытался этот крючок вырезать, — но рука у него раздулась, как у Попая.[13]

— Если в ближайшее время улучшения все-таки не будет, — сказал Адам Лерою, провожая его до дверей, — обязательно позвоните мне домой.

Медсестра Маршалл и девушка в регистратуре вскинули брови и переглянулись.

Ближе к вечеру Адам заснул у себя в кабинете, прямо за рабочим столом, положив голову на руки и пуская слюни на медицинскую карту Букера Эрхарта. Видимо, неожиданное сострадание вычерпало его силы до дна. Его разбудил бой курантов на здании муниципалитета. Он пригладил растрепанные со сна волосы рукой, проклиная Анджелу Белл. Даже когда ее не было рядом, он чувствовал, как она толкает его на путь, по которому Адаму идти не хотелось.

Глава 8

Когда невеста доктора Монтгомери выглянула в окошко на станции Липерс-Форк, то чуть не передумала сходить с поезда.

— Выше нос! — скомандовала миссис Джексон, храбро сжав руку дочери. — Мы с самого начала знали, что тут не Бостон.

Лидия Джексон напоминала живую камею. Кожа — фарфор. Волосы — платина. Мужчины любовались ею, как произведением искусства. Ее безмятежное личико редко выдавало, о чем она думает, а держалась она очень неподвижно, как будто любой неосторожный жест мог помешать восторженным поклонникам созерцать ее красоту.

— Что это за отвратительный запах? — спросила миссис Джексон.

Сидевший напротив мужчина зашевелил ноздрями и принюхался.

— Ну, должно быть, — произнес он, — это завод по переработке отходов.

Ему и в голову не приходило, что миссис Джексон говорит о запахе жевательного и нюхательного табака — ведь эти ароматы были музыкой для его носа.

— Просто кошмар, — пробормотала миссис Джексон, вытягивая из плоской изящной сумочки надушенный платочек и прижимая его к носу.

— Это еще что! — с понимающим видом закивал мужчина. — Вы подождите до лета. В августе по Ред-ривер поплывут свиные головы, и вот тогда вы узнаете, что такое настоящая вонь.