Пантелеймонова трилогия - Сергей Дигол

– Ты бы в интернете порылся, – предложила Виорика, когда Пантелеймон в очередной раз вернулся домой шаркающей походкой, в ботинках, покрытых заметным слоем городской пыли. – Есть куча сайтов с объявлениями о работе.

– Господи, дочка, ну какой еще интернет? – внезапно вступилась за Пантелеймона супруга. – Мы с папой – отставшие от жизни люди. И потом, все эти компьютеры—шмомпьютеры…. Вон, по телевизору показали женщину, у которой в руке загорелся мобильный телефон.

– Мааам! – укоризненно протянула Виорика.

Взмахнув волосами, Серафима горделиво взглянула на мужа. С переездом в Сарагосу она заметно ожила и даже похорошела, и иногда, возвращаясь домой после дня изнурительных прогулок, Пантелеймон с удивлениям отмечал, что Серафима поет себе под нос. Раньше такой привычки он за ней никогда не замечал. Она даже перестала подгонять супруга, ей, похоже, хватало того, что он исчезал на целый день, оставляя ее дома в одиночестве.

Впрочем, в одиночестве ли, засомневался Пантелеймон, вернувшись домой раньше обычного. У входной двери курили четверо подозрительных мужчин в черных, несмотря на обычную испанскую жару, куртках. Заметив Пантелеймона, охранники Энвера переглянулись, а один из них подошвой растер о тротуар сигарету.

– Hola amigos!4

Приветственно подняв руку, Берку остановился в двух шагах от дома. Путь ему преграждали четверо крепких смуглых парней, лица которых выражали вполне определенную истину: войти в дом Пантелеймон сможет лишь после того, как они этого захотят.

– А что, собственно… – спросил он и осекся: вряд ли албанцы могли понять перешедшего на русский язык молдаванина. Но он ошибся.

– А собственно ничего, – услышал Пантелеймон русскую речь и не сразу понял, что она льется изо рта одного из охранников. – Придется подождать.

– Эээ… разве… – опешил Берку. – Вы что, говорите по-русски?

– По—русски, по—русски, – кивнул албанец. – Половина клиентов шефа – молдавские и украинские проститутки, так что без русского никуда. Шеф, кстати, тоже говорит.

– По—русски? – воскликнул Пантелеймон.

Албанец устало вздохнул.

– Ты погуляй немного, – посоветовал он. – Как брата, по—русски тебя прошу.

– Но там моя жена, – кивнул на дом Берку.

– И она тоже, – подтвердил охранник. – Иди, иди, говорю.

Полчаса ничего не решает, особенно если домой вернулся раньше обычного. И все же Пантелеймон, слоняясь по соседним переулкам, мучился сомнениями, понимая, что охране Энвера нечего делать у дома без присутствия хозяина. Энвер и вышел ему навстречу, когда Берку, не выдержав, вернулся к дому спустя всего четверть часа.

– А, это вы, – бросил Энвер, и Пантелеймон, кивнув в ответ, решил, что поздно изображать удивление от того, что албанец впервые заговорил с ним на знакомом им обоим языке.

– Нашли работу? – внезапно добавил Энвер.

– Эээ, – сказал Пантелеймон. Он понятия не имел, как реагировать, когда о работе его спрашивает кто—нибудь еще, кроме жены и дочери.

– Ладно, – сжалился Энвер. – Что—нибудь да подберем. Ну идите, – кивнул он на дом опешившему Берку. – госпожа Серафима ждет.

Какая она госпожа, подумал Пантелеймон, но войдя в дом, застыл как вкопанный. Серафима сидела за столом, положив ногу на ногу и по этим самым ногам, а еще по глубокому вырезу Берку понял, что кроме халата на супруге ничего нет. Серафима не то чтобы встречала мужа, она просто отдыхала за столом, пила апельсиновый сок из высокого стакана и как бы между прочим заметила, что в дом кто—то вошел.

– А, это ты, – сказала она, не сделав ни малейшей попытки встать. – Что так рано?

Взмахнув волосами, Серафима окончательно спалилась. Подозрения сошлись, откладывать выяснение отношений мог лишь законченный патологический рохля.

– Что здесь происходит? – насупился Пантелеймон. – Что, блядь, в этом доме происходит?!

– Ты чего орешь? – не изменившись в голосе и не переменив позы сказала Серафима. – Ты кто вообще такой?

– Я?! Ах ты ссук…

– Заткнись, – хладнокровно перебила Серафима. – И засунь свои угрозы себе в задницу. Тупое ничтожество! Это ж надо было додуматься – прятать деньги в фотоальбом!

– Как? – удивился Пантелеймон и сразу размяк. – Значит, ты мне поверила?

Серафима вздохнула.

– Такое могло прийти только в твою безмозглую башку, – сказала она. – Конечно, поверила: столько лет жить с идиотом.

– Серафииимааа, – заныл Берку.

– Заткнись, говорю, – повторила жена и поднялась со стула. – И запомни. В мою личную жизнь не вмешивайся.

– В какую личную? – открыл рот Пантелеймон. – Значит, это правда?

– Что правда?

– Ну, – беспорядочно водил руками Пантелеймон. – Ну это… Ну, ты и этот…

– С Энвером, что ли?

Сглотнув слюну, Берку кивнул.

– Господи, – всплеснула руками Серафима. – Да он же ребенок еще! Хотя и не ленивый в постели, не то что законный партнер. Чего пялишься? – окликнула она Пантелеймона, хотя тот и потупил взгляд. – Нет денег, нет и любви.

– Деньги, – взглянул на супругу исподлобья Пантелеймон, – деньги приносит Виорика. И пока она зарабатывает, барахтаясь с чужими мужиками, ты значит вот.

– А это? – и Серафима помахала купюрой в сто евро. – Или и после этого скажешь, что твоя жена не работает?

Пантелеймон еще больше помрачнел.

– Выходит, этот цыган еще и твой сутенер?

Серафима вздохнула.

– Господи, – воскликнула она, – за что ты послал мне этого придурка? – Это, – она снова помахала деньгами, – откат с сутенерского процента нашего Энвера. Часть суммы, которую он берет за работы нашей девочки, возвращается в нашу семью. Ну, разве мы плохо придумали?

– Мы? – оторопел Пантелеймон.

– Ну да, Виорика в курсе, – сказала Серафима. – Идея—то, конечно, была моей. Да что там, ничего этого, – она обвела глазами комнату, – не было бы, если бы не я. А муж, если это, конечно, настоящий муж, а не придурок, просравший все сбережения, берет ноги в руки и дует на первую подвернувшуюся работу. И на вторую тоже. И на третью, пока с ног не валится, но домой приползет с деньгами. А по—другому, – развела она руками, – честь жены и дочери не сберечь!

Пантелеймон чувствовал себя совершенно выбившимся из сил. Не то что ногами, этими заложниками собственной лжи, он не мог пошевелить – плечи поднять был не в состоянии. Слова Серафимы били как шаолиньский монах, как бы между прочим и при этом насмерть, и теперь Пантелеймон сидел, не вполне понимая, жив ли он, или вся эта история с его отъездом в Испанию всего лишь предсмертная галлюцинация.

– Что мне делать? – поднял он на жену полные слез глаза.

Серафима возмущенно фыркнула.

– Работать, что же еще? – прикрикнула на супруга она.

– Кем? Где? – горевал Пантелеймон и в приступе жалости к себе решил признаться. – Я ведь, знаешь, ничего не могу найти.

– Да все понятно, – нетерпливо махнула рукой Серафима. – Видели, как ты шатался по городу как нищеброд.

– Кто видел? – затрясло Пантелеймона.

– Кто—кто. Охранники Энвера, кто же еще.

Это было потрясающее откровение.

– Тааак! – почувствовал прилив сил Пантелеймон. – Вот, значит, как. Слежку, значит, за мной устроили, чтобы не мешал вам ебаться.

– Пока мы ебались, кстати, еще в Барселоне, – уточнила Серафима, – кое—кто проебал сумасшедшие деньги. Так что давай не будем.

– Давай, – понурил голову Пантелеймон.

– И потом, – добавила Серафима, – ты перед Энвером должник.

Пантелеймон поднял на нее страдальческий взгляд.

– Я могу жить на улице, – сказал он. – Могу вообще вернуться в Молдавию.

– На какие шиши? – поинтересовалась Серафима. – Или займешь у нас на билет? Дуррак ты, – от души выругалась она. – Он тебе работу нашел, а ты…

– Ладно, я понял, – угасал Пантелеймон, поджимая плечи и заранее соглашаясь с каждым словом жены.

– Только вот для этого придется пожертвовать самым дорогим, – сказала Серафима.

– Пожертвовать? – не понял Берку и жена торжествующе кивнула.

– Угу, – сказала она. – Яйцами.

– Кк… как? Какими? – с трудом выдавил из себя Пантелеймон.

– Какими, какими, – проворчала Серафима. – Бычьими, придурок!

Раньше он тешил себя тем, что Серафима ему попросту не доверяет. Курей она резала сама, прижимала крылья ногами к земле, хватала куриную голову левой рукой, а ножом, зажатой в правой руке, делала быстрое движение. Вжик, и сама отпрыгивала в сторону, хотя скачущей тушки без головы, разумеется, и не думала пугаться. Боялся обезглавленных куриц Пантелеймон, даже больше чем кроликов, лишать которых жизни было, само собой, еще одной домашней привилегией супруги.

– Маленький ты мой, – просовывала она руку в клетку, почесывая самого жирного кролика за ушами, и когда ушастый застывал с широко раскрытыми глазами, вытягивала его из клетки и, не давая опомниться, била точно в затылок большим разводным ключом.