«Гудлайф», или Идеальное похищение - Кит Скрибнер

Нанни обогнула машину, вернулась к открытой двери Стоны и, развернув в руке салфетку, выключила зажигание и вынула ключи. Пальто Стоны было сложено на пассажирском кресле. Портфель стоял на полу. Дорожная чашка — в гнезде на приборной панели, парок из нее нашлепывал на ветровое стекло нечеткие, быстро тающие образы. Из деки звучал урок итальянского языка, в машине все еще чувствовался слабый запах лайма — после бритья Стона пользовался туалетной водой «Лайм».

С ключами от машины мужа, завернутыми, словно драгоценность, в салфетку, Нанни помчалась вверх по аллее, прошлепала по воде, залившей кирпичную дорожку, и взбежала по ступеням крыльца. На напряженных ногах, боясь оскользнуться, быстро прошагала в мокрых тапочках по мраморным плитам холла и свернула в кабинет Стоны. Из кабинета она сначала позвонила в полицию, а потом набрала кодовый номер компании «Петрохим». Позвонила Джейн, разбудив ее, и оставила сообщение в офисе Виктора. И всем сообщала одно и то же: «Стона похищен. Поспешите!»

Потом она села боком в его рабочее кресло и подтянула к груди колени, поставив ступни в промокших тапочках на сиденье. Опустила лицо на спинку кресла, туда, где обычно покоилась его голова. Сладковато-масляный запах его волос — запах любви. Тут Нанни обнаружила, что все еще держит два волоска, которые сняла с плеча его пиджака. Она протащила их между указательным и большим пальцами, и принялась ждать.

Докрасна раскаленная спица пронзила предплечье Стоны. Он перестал бороться еще до того, как почувствовал боль, поразившись, что пуля могла пройти насквозь через его руку, а затем со звоном прокатиться по металлическому полу фургона, словно горсточка рассыпавшихся монет. Его могло бы вырвать от боли, если бы все его тело каким-то странным образом не отключилось. Сердце, дыхание, пищеварение, работа мозга — все замедлилось до сонного оцепенения. Он был словно заморожен.

После того как они умчались от дома Стоны, крышка похожего на гроб ящика была откинута, и тот человек, снова надевший маску, угрожая Стоне револьвером, велел ему не сопротивляться. В ушах Стоны все еще отдавался звук выстрела. Он все еще чувствовал, как рука похитителя сжимает его горло. И он все еще четко помнил лицо этого человека — крупное, мясистое, с маленькими глазками и грубой кожей. Глубокие поры вокруг носа и почти бесцветные губы.

Стона знал этого человека. Он видел его раньше, и не один раз, только без бороды. А сейчас, когда тот заклеивал ему глаза и рот клейкой лентой, Стона вспоминал звук выстрела и то, как этот человек стянул с себя маску. Он был уверен, что знает его. Человек надел на Стону наручники, обвязал ноги — щиколотки и голени — клейкой лентой; потом Стона почувствовал, что крышку снова закрыли.

Фургон остановился. Мужчина и женщина двигались по фургону, хлопали двери. Потом все смолкло. Стона слышал голоса снаружи, слышал, как отъезжают машины. Фургон стоял на парковке.

Прежде чем они поехали дальше, прошло какое-то время. Крышка ящика открылась, легкие наполнились свежим воздухом, сквозь щелку под клейкой лентой, закрывавшей глаза, просочился свет. На этот раз — женщина, запах ее духов напомнил ему, как он когда-то бегал в «Си-ви-эс»[13] — купить поздравительную открытку или флакончик аспирина. Он слушал, как ножницы разрезают рукав его пиджака, затем сорочки, потом рукава были подняты выше локтя. Женщина обрабатывала его рану, прикасаясь чем-то холодным, оно шипело, попадая на тело. Она замотала ему руку марлей и похлопала по ней, когда закончила это делать. «Ну вот и все!» — сказала она ласково, будто всего-навсего положила прохладную влажную салфетку ему на лоб и вынула у него изо рта термометр. Стона понадеялся от всей души, что, когда ее арестуют и приговорят к тюремному заключению, когда тюремный надзиратель закончит ее насиловать и она будет истекать кровью, этот надзиратель, оттолкнув ее ногой, ласково скажет: «Ну вот и все!»

Потом крышка ящика над Стоной снова захлопнулась. Он лежал, связанный, внутри ящика, его тело содрогалось от движения по скоростному шоссе. Дыра в руке разрасталась под повязкой с каждым подскоком фургона, с каждым его наклоном. Стона замерз. В ящике было холодно, как в морозилке. Он не мог даже как следует вдохнуть окутывавший его холодный воздух. Клапаны сердца у него в груди похрустывали, словно захолодевшие костяшки пальцев. Кровь во всем его теле шипела от холода и сочилась сквозь тонкую марлю, обернутую вокруг раненой руки. Рука пульсировала. Инфекция. Она распространится выше локтя, до самого плеча. Ампутация. В ящике вместе с ним был заперт вопль, разросшийся до таких размеров, что Стона мог разглядеть его даже во тьме. У него слишком слабое сердце. Неужели он вот так и умрет, связанный, в этом ящике? Сердце его сжалось сильнее. Клейкая лента прилипла к векам, оттягивая их от глазных яблок, которые пересыхали, которые он никак не мог увлажнить, даже дико, безумно вращая глазами. Безумие. Если бы только его вырвало! Он начал бы давиться, задыхаться, и им пришлось бы его освободить…

И тут раздался сигнал. Двойной «бип-бип» часов Стоны, отмечающий каждый час, звук такой милосердный, такой земной. Вопль исчез. Стона услышал свое прерывистое дыхание, ощутил вполне здоровое сердцебиение — каждый удар сердца предшествовал удару пульса в раненой руке. Он заплакал, густые, словно сироп, успокоительные слезы омывали глаза. Он закован и спеленат, как мумия. Он не может осмотреть свое пулевое ранение, не может даже открыть рот, чтобы глотнуть воздуха. Он заперт в похожем на гроб ящике. Но его часы просигналили так нормально, так обыкновенно, что Стона понял — он будет жить.

Если только он не терял сознания, сейчас должно быть девять часов. Семичасовой «бип-бип» раздался, когда он закончил утренние наклоны. Восьмичасовой — как раз после пули: эхо выстрела послышалось от стенок фургона, пуля прокатилась по полу, женщина помчала фургон вниз по улице, истерически вопя, гул двигателя врывался в открытые задние двери вместе с выхлопными газами.

Стона не видел лица женщины, но был уверен, что знает мужчину. Он сохранит его облик в памяти. Сегодня днем полицейский художник нарисует портрет мужчины, его опубликуют во всех завтрашних газетах, и этих сукиных детей выследят и поймают. Он тщательно просмотрит фотографии всех людей, с кем когда-либо встречался. Он пройдет в памяти через все свои дни, всматриваясь в каждое лицо. Он отыщет эту физиономию. Деньги будут возвращены.

Он знал — это будут деньги страховой компании. Руководящие работники «Петрохима» застрахованы на сумму в двадцать или тридцать миллионов каждый, но из принципа Стона хотел, чтобы деньги были возвращены. Этот человек кричал что-то про экологические преступления, но Стона понимал — он лжет. Его похитили ради денег.

Несмотря на то что Стоне никогда не приходилось непосредственно общаться с экологическими радикалами — ни с представителями движения Гринпис, ни с кем-либо из группы «Планета Земля», — они, с его точки зрения, принадлежали скорее к тому классу людей, что могли бы добиться чего-то в своей жизни, но по той или иной причине потерпели неудачу, либо оказались учеными или журналистами. Их поведение легко объяснить: просто этим бедолагам зелен виноград! Но эти двое совсем другие. Ими руководит одна лишь алчность. Женщина, разумеется, жена этого мужчины. Стона не мог сквозь ящик разобрать слова, которыми они обменивались, но ритм и настойчивость споров, объяснений, приказаний, обвинений — все свидетельствовало о динамических отношениях супружества. От мужчины несло ужасно пряным твердым дезодорантом и мылом «Ирландская весна». Стона знал этот запах. Одно время они с Нанни…

Господи Боже! Нанни! Как она все это воспринимает? Наверняка и она, и пол-улицы слышали выстрел и всю эту кутерьму. Интересно, кто-нибудь заметил номер фургона? Может, полиция уже следует за ними в этот самый момент? Ставят заграждение на следующем повороте скоростного шоссе? Теперь уже недолго. Не важно, прижмут ли их к обочине полицейские машины и вертолет прямо сейчас, или они успеют получить портфель, набитый долларовыми купюрами, все равно теперь уже недолго ждать. Сейчас Джейн уже, наверное, вместе с матерью. Надежная, как скала. Ох и голова у этой девочки! Нанни прекрасно все выдержит, если Джейн сумеет ее отвлечь. Нанни так легко поддается эмоциям — она ведь настоящий поэт в душе. Еще всего лишь несколько часов. Но сможет ли он выдержать так долго? Рука горит, а все тело пронизывает холод. Трудно дышать — рот залеплен пластырем.

Четверть десятого. Всего пятнадцать минут с тех пор, как он решил, что сходит с ума. Скоро часы просигналят десять. Если смотреть реалистично, пройдет еще два часа. И все. И хватит. К часу дня он уже будет в теплой постели, в больнице. С ним будут Нанни и дети. Фостер и Сэнфорд из офиса. Брэдфорд Росс из службы безопасности «Петрохима». Полиция, ФБР, пресса. Он спустит все на тормозах, не станет преувеличивать. В него же стреляли, Господи прости! Вряд ли кто-то мог этого ожидать. В него никогда раньше не стреляли. Он никогда ни одного человека не ударил, ему самому никогда не приходилось уклоняться от удара. Но все это он был вынужден проделать сегодня. Он стремительно замахивался на меня ручкой револьвера. Нет, так не говорят. Он стремительно наносил мне удары, но мне удавалось уклониться. Ему нужно правильно это сформулировать, или, может быть, репортеры все равно отредактируют его цитаты, как это им свойственно? Он поблагодарит Бога, и Нанни, и всех. Рука у него будет на перевязи, останется шрам. Он полностью выздоровеет. Хотя он трясется от холода в этом ящике и мысли мешаются у него в голове, хотя ему прострелили руку и каждый вдох дается ему с трудом, жизнь не кончена, она даже не изменилась. Завтра он возьмет отпуск. Есть чего ждать, на что надеяться. До часу дня он может выдержать.