Я всего лишь собака - Ютта Рихтер

Она закричала от гнева.

До полыньи, где лёд был особенно тонок, оставалось всего ничего — не больше ладошки.

Я действовал осторожно, но быстро, как только мог: вцепился в её штанину и стал тянуть назад к берегу.

Спасены, думал я, мы спасены!

Наконец я её отпустил.

Малышка всё ещё сердилась.

Подбежала Эмили, подхватила дочку на руки и прижала к себе.

Фридберт был бледен, словно венгерский пастух в лунную ночь; его била дрожь.

Ботинки у него промокли: он тоже попытался бежать по льду, но был слишком тяжёлый.

Я отряхнулся, и дыхание моё постепенно успокоилось. Отчего такой переполох? Для меня, как настоящей пастушьей собаки, ничего особенного не произошло.

Увести ребёнка со льда — это пара пустяков. В Венгрии мы, овчарки, следим, чтобы коровы не вышли на лёд, не говоря уже об этих глупых овцах.

Правда, в Венгрии лёд потолще будет и так легко не трескается.

Но всё же дядюшка Ференц дважды проваливался в воду. Я до сих пор помню сосульки в его шкуре. Ему тогда с трудом удалось выбраться из холодной полыньи.

Мне было жаль Фридберта — таким он казался беспомощным. Обнял меня и всё гладил, гладил.

Конечно, он мог этого и не делать.

В конце концов, он вожак, думал я, а хороший вожак не должен показывать свои слабости.

Когда мы вернулись домой, для меня началась новая жизнь.

Просто уму непостижимо!

Мне теперь всё разрешалось, даже то, что раньше строго-настрого было запрещено.

Меня больше не заставляли лежать в корзине, пока не высохну, потому что лапы мокрые и грязные.

Никто не пенял мне: от тебя псиной воняет! Наоборот: Эмили уткнулась носом в мою мокрую шерсть, а потом уложила меня на лучшее кресло у батареи.

Они словно по моим глазам читали мои желания.

Фридберт сам подошёл к холодильнику, открыл тяжёлую дверь, достал ветчину, колбасу и куриную кожу — всё для меня.

Я ел прямо из его рук.

Мицци, ничего не понимая, следила за этим со своего места на батарее и только облизывалась.

Эмили подогрела молоко и налила мне в миску.

А когда наступила ночь, хозяева впервые оставили дверь в спальню открытой.

Фридберт указал на овечью шкуру и сказал:

— Антон, дружище, отныне ты можешь спать на этой шкуре. Ты лучшая овчарка в мире!

Когда они улеглись, я прикорнул рядышком на полу.

Эмили всё повторяла:

— Если бы не Антон, Фридберт, ах, если бы не Антон!

Глава девятая,

в которой я лакомлюсь рождественским гусем

Страшно подумать, что бы случилось, просто страшно подумать! Он настоящий герой, Фридберт, настоящий герой!

Это было уже слишком.

Я устал как собака и не мог этого вынести! Нет, я не жалуюсь.

По большому счёту, мне повезло.

Но я всё же встал, отволок овечью шкуру к себе в корзину и в конце концов заснул спокойно.

Я заслужил отдых!

Непросто быть хорошей собакой. Но быть собакой-героем ещё труднее.

Я изо всех сил пытался привыкнуть к этой роли.

Не только Фридберт и Эмили изменились — даже фрау Штеппентритт подобрела и стала со мной поласковее.

А щенки из собачьей школы глядели на меня с восхищением.

Когда их приводили на тренировку, они скулили и визжали как ненормальные и не отходили от меня ни на шаг.

Может, надеялись, что отблески моей славы перейдут и на них.

Я — пример для подражания, сказала фрау Штеппентритт.

Вот уж спасибо, не надо!

Оставьте меня в покое!

Куда там!

Теперь ей вздумалось сделать из меня собаку-спасателя. Она заявила, что у меня есть какие-то очень редкие способности.

Но Фридберт отказался. Решил, что это ему не по карману, а спасать я и так умею.

Но, боюсь, Фридберт ошибается.

Фрау Штеппентритт это не ради денег задумала.

Просто она вбила себе в голову, что я особенный, и желала всему миру это доказать.

Поэтому она всё же начала учить меня на спасателя.

Заставляла лазить по туннелю, сделанному из ткани, натянутой на проволочный каркас.

У выхода клала собачье печенье — для приманки.

А ещё мне приходилось балансировать на лестнице.

Она считала, что мне это в радость, но это не так: у меня от высоты голова кружится.

Да и туннель этот мне тоже никогда не нравился. В Венгрии такие вот туннели ведут в логово шакалам, где те выводят своё потомство. Ни одна венгерская овчарка не отважится туда сунуться. Дядюшка Ференц нам строго-настрого наказывал не совать нос ни в какие норы и лазы.

Но фрау Штеппентритт думала иначе. В Венгрии бы у неё ничего не вышло.

Ох, тяжело быть героем, примером для подрастающего поколения и спасателем!

Одно хорошо, спору нет: лучшие места во всём доме теперь принадлежали мне.

Стоило мне остановиться перед любимым креслом, где разлеглась кошка, — её тут же прогоняли.

За это она, ясное дело, ненавидела меня пуще прежнего и чуть что показывала мне свои коготки. Одной Малышке не было дела до моего геройства: она вела себя как обычно и играла со мной как прежде.

Поди, уже и забыла, как я тащил её по льду.

Теперь у нас новая игра, называется «пихалки». Малышка наскакивает на меня, а я падаю, и мы оба покатываемся со смеху.

Маршрут наших прогулок изменился: Фридберт и Эмили обходят теперь утиный пруд стороной и ведут меня через кукурузное поле, где оставлены на зиму початки для фазанов. Этот путь намного опаснее! То и дело слышится какой-то шорох — приходится смотреть в оба и держать ушки на макушке.

Кукуруза уродилась густая и высоченная — ну прямо лес; заблудиться в этих зарослях — пара пустяков.

Да к тому же тут живут привидения: то и дело прямо у меня из-под носа с громким «фур-фур» взлетают фазаны.

Я послушный пёс и на птиц внимания не обращаю, но эти их «фур-фур» кого хочешь испугают…

Я иду за Фридбертом, на полшага сзади.

Он мой вожак, пусть указывает мне путь.

Никакой я не герой!

Дни стали совсем короткие и сумрачные. Люди говорят: наступает Рождество.

Они что-то делают тайком, шуршат бумагой, прячут по всему дому какие-то пакеты.

Пахнет печеньем, которое Эмили достаёт из духовки.

Я лежу на лавке в кухне и слежу за ней.

Время от времени Малышка суёт мне печенюшку.

Вот бы Рождество было круглый год!

Фридберт принес ёлку и поставил в коридоре возле моей корзины. От неё пахнет лесом.

Конечно, я сразу же задрал лапу и пометил новое дерево — таков закон.

Так полагается: чтобы все знали, кто тут живёт. Деревья для того и предназначены, чтобы на них метки ставить. А через неделю можно прочитать новости и узнать, что написал тебе какой-нибудь чужак.

Кошки, конечно, в этом ничегошеньки не понимают, им бы только по деревьям лазать Не успели ёлку в коридоре поставить, как Мицци тут же взобралась на самый верх, а назад слезть не могла и стала там мяукать.

Мы с Малышкой вдоволь натешились, на неё глядя, пока Эмили не прекратила наше веселье.

А Мицци её в благодарность ещё и оцарапала!

В сочельник выпал снег.

Мы с Фридбертом и Малышкой порезвились на славу!

Ох, и здорово же!

Он был точно такой же, как в Венгрии.

Я вертелся, бегал кругами и кусал снег, он таял у меня на языке.

Малышка всё за мной повторяла.

В конце концов мы оба стали белые с головы до пят.

А когда, замёрзшие, но счастливые, вернулись домой, Мицци и Эмили по-прежнему были на кухне.

Похоже, кошке зима не по нраву: она попробовала было выйти из дому, но сразу провалилась в снег, вытащила лапы, отряхнулась и, сделав четыре шага, повернула назад.

Теперь вот лежит на батарее, глаза закрыла и делает вид, что спит.

Кухня похожа на сказочное царство с молочными реками и кисельными берегами. Что это? Точь-в-точь такой запах был в Венгрии.

Вспомнил: так пахнет жареный гусь!

Я вам рассказывал, какой сочной, жирной и поджаристой бывает куриная кожа. Но гусиная — в тыщу раз вкуснее!

Самая хрустящая в мире, ничего вкуснее в целом свете не сыщешь! Если бы мне пришлось сразиться с пятнадцатью шакалами и потом я, полумёртвый от усталости, лежал бы, замерзая, в глубоком снегу в пуште, один-единственный кусочек гусиной кожи вмиг вернул бы мне силы.

Мой дядя Ференц рассказывал, что в Венгрии хорошие пастухи на Рождество жарят гусей для своих собак — таков пастуший обычай у нас, в Венгрии. Но я и подумать не мог, что мои новые хозяева о нём знают!

Я самый счастливый пёс в мире!

Эмили зажарила для меня гуся!

Ясное дело, я от неё не отходил; у меня слюнки текли, когда она поливала жаркое жиром.

А Эмили мне дружески улыбалась и даже по голове потрепала.