Судьбы солдатские - Олег Селянкин

6

Не все плотики дошли до правого берега Днепра. Их — дошел. Едва он коснулся земли — все метнулись с него, не позволив себе даже самого малого промедления. Почувствовали под ногами не зыбкие бревнышки плотика, а привычную землю — стали карабкаться на обрывистый яр. Чтобы поскорее увидеть фашистов: когда видишь ненавистного врага, когда и сам можешь смертельно ударить его — во много раз легче на душе.

Недавние ливни обильно смочили и правый берег, поэтому солдаты еле одолели кручу. Подталкивали, подсаживали, вытягивали друг друга, но одолели. В самое время — в неровном мерцающем свете многих ракет увидели около взвода гитлеровцев, которые во весь рост, не таясь, бежали именно сюда, чтобы убить их, тех, кто уже оставил за спиной Днепр.

Этот фашистский взвод за считанные секунды срезали автоматными и пулеметными очередями. Правда, один из фашистов было метнулся обратно в непроглядную темноту, но Егорыч одиночным выстрелом оборвал его бег.

Теперь, когда стало несколько спокойнее, огляделись: где же родной полк? Растянувшись вдоль берега метров на пятьсот, ярились наши автоматы и пулеметы. Не сплошной линией, а отдельными очагами. Два из них угасли буквально за считанные минуты, зато остальные слились в один, дружно ощетинившийся в сторону врага огненными трассами.

— Где Флегонт Иванович? И взводного нашего никто не видел? — спросил Трофим, яростно работая лопаткой: оборудовал для себя огневую позицию.

— Еще там, на середке Днепра, в их плотик мина угодила, — ответил какой-то незнакомый солдат.

Дмитрий считал, что сейчас Трофим просто обязан во весь голос заявить, что он, как старший по званию, берет командование на себя, но брат только и сказал:

— Слышь, кто пошустрее, доложи, сколько нас и каким, в каком количестве боезапасом располагаем.

Лишь позднее, когда ему было доложено, что на этом ничтожно малом клочке земли заняли оборону всего девятнадцать бойцов при трех станковых пулеметах, а боезапаса — патронов и гранат — на день хорошего боя, когда каждому из бойцов стало ясно, в каком секторе он ведет наблюдение за врагом, у Трофима непроизвольно вырвалось:

— Значит, отвоевался наш Флегонт Иванович…

Да и времени не оставалось на большее: гитлеровцы, опомнившись и немного разобравшись в обстановке, подтянули сюда силы, пока не атаковали, но огонь открыли плотный, заставляющий вжиматься в землю. И все-таки здесь было еще сравнительно спокойно: севернее, где высадились остальные, бой гремел во всю силу, там в полный голос говорили не только фашистские пушки и минометы, но туда прицельно били наши дальнобойные орудия и «катюши», стоявшие на левом берегу Днепра.

— Может, до своих начнем пробиваться? — робко предложил кто-то.

До своих, кто уже сейчас по-настоящему в полную силу бился с фашистами, всего метров триста. Или чуть побольше. Конечно, вроде бы и можно попытаться ползком проскользнуть к ним. Что ни говорите, когда народу побольше, и биться с врагом лучше, и смерть не так страшна: не в одиночестве, а при людях ее примешь.

Однако Трофим решает иначе:

— Не соображаешь или только прикидываешься? Здесь мы левый фланг наших собой прикрываем. Три станкача да мы все — сила!.. Уйдем — гитлеровцы тут снова обоснуются, значит, и по нашим, и по переправе фланговый огонь вести смогут. Или не знаешь, каково приходится, если с фланга косят?.. Да и не дадут фашисты нам соединиться со своим, не дадут. Глянь, что кругом творится.

Действительно, мерцающая дуга разрывов снарядов и мин плотно опоясала тот пятачок земли, который вырвали у фашистов главные силы полка; казалось, не было такого мгновения, чтобы она сникла, угасла. И вся береговая полоса искрилась взрывами, и на Днепре, едва успевали осесть одни столбы воды, немедленно вставали другие, еще гуще, еще непроходимее. А в бой вступали все новые и новые как фашистские, так и наши артиллерийские батареи; грохот от невероятного множества разрывов и одновременных выстрелов стоял такой, что даже здесь, переговариваясь, они должны были голос поднимать до крика. Казалось бы — куда уж больше, но они твердо знали: с рассветом в эту заваруху включится и авиация. Наша и фашистская. Бомбардировщики, штурмовики, истребители.

Конец разговору положил Егорыч, заявив:

— Солдатская наука беда какая простая: от смерти не бегай, но и ее не ищи…

Первая фашистская мина, противно подвывая, прилетела к ним и рванула минут через пять после этого короткого разговора. Потом вражеские мины посыпались так густо, что наши солдаты со счета сбились. Просто сидели каждый в своей ячейке и, бессильные что-либо предпринять в ответ, терпеливо ждали, тайно надеясь, что и эта приближающаяся мина рванет только землю, только, в нее вонзит свои зазубренные осколки.

До самого рассвета били фашисты из минометов по их клочку заднепровской земли, ни одного прямого попадания в окопы вроде бы и не наблюдалось, но к восходу солнца их было только шестнадцать здоровых и двое раненых, жить которым, судя по всему, осталось всего ничего. А того, что предлагал пробраться к своим, осколок мины ударил в лоб, точно под нижний обрез каски. Вот и не стало еще одного солдата. Лишь тело его, прикрытое плащ-палаткой, костенело на дне окопчика.

У раненых, чтобы не лишить их последней призрачной надежды, оружия не тронули. Зато станковый пулемет, первым номером которого был убитый, Трофим велел взять Дмитрию, подобрать себе напарника и занять соответствующую огневую позицию. Только зачем подбирать кого-то, если Егорыч всегда рядом?

Полдня фашисты глушили их минами и снарядами, так глушили, что не было возможности посмотреть вокруг, хотя бы для того, чтобы узнать, какая местность перед тобой — степь ровная или есть и овраги, холмики, рощицы. А вот фашистские самолеты будто вовсе не замечали их, косяками шли и шли к пятачку, захваченному полком, и к переправе, которая с каждым часом все дальше и дальше тянула цепочку своих понтонов. Над тем пятачком заднепровской земли и возводимой переправой освобождались фашистские бомбардировщики от своего груза; и там на подходах встречали их наши истребители; в голубом небе, по которому были разбросаны рваные облака с темной серединой, то и дело завязывались схватки, быстротечные и заканчивающиеся обязательно гибелью одного из противников.

К этому моменту в их группе стало еще на два бойца меньше; теперь их оставалось только четырнадцать.

А после обеда, едва Трофим и его товарищи успели сжевать по одному ржаному сухарю, фашисты пошли в атаку. Психическую, как определил Трофим. Было их сотни две или три. Пьяные, орущие что-то невразумительное, они сначала не бежали, а шли. Держали автоматы прикладом у живота, строчили из них и шли, словно не замечая, что пулеметы и автоматы валят их десятками.

Дмитрий, в прорезь прицела своего пулемета увидев это скопище, посчитал, что вот и подошла последняя минута его жизни, что волна атакующих просто раздавит, захлестнет их; действительно, что такое четырнадцать бойцов, пусть даже с тремя пулеметами, если на них прут сотни гитлеровцев?

Однако и с пятачка, где вел бой родной полк, и с того, левого, берега Днепра по атакующим дружно ударили пушки и минометы, даже штурмовики проутюжили их цепи. И захлебнулась вражеская атака. Только многие трупы в мундирах мышиного цвета и стоны раненых напоминали о ней. Недолго напоминали: фашисты вновь открыли минометный и орудийный огонь, вновь грохот многих взрывов оглушил и ослепил на время.

До заката солнца их то яростно обстреливали, то атаковали. Еще четыре раза атаковали. Безрезультатно. Хотя последнюю атаку отразили только двумя уцелевшими станкачами и пятью автоматами.

Поугомонились фашисты, Трофим даже сказал, что, видать, сейчас можно будет и передохнуть, что, поскольку закат красный, будто кровавый, быть завтра дождю. С последними его словами и появился еще один косяк «юнкерсов». Шли они бомбить переправу, которая была готова вот-вот уцепиться и за правый берег Днепра. Но еще на подходах к переправе их перехватили наши истребители, в такой оборот взяли, что бомбардировщики — врассыпную. Один из них, удирая от нашего истребителя, и освободился от бомб, как от лишней тяжести. Освободился, не бомбил прицельно, а угодил бомбами точнехонько на тот клочок земли, который теперь обороняли лишь семь советских солдат.

Последнее, что слышал и видел Дмитрий, — душераздирающий вой многих бомб, падавших, казалось, точно ему на голову, и ослепительнейшее пламя, вспыхнувшее недопустимо близко.

7

Очнулся Дмитрий от пронзительной тишины. Открыл глаза и напряженно вслушался в облепившее его безмолвие. Ни единого даже винтовочного выстрела. С чего бы так?

И только теперь почувствовал тошноту, боль, разламывающую голову, и во рту солоноватый привкус крови. Еще через секунду понял, что она натекла из разбитого носа. Сплюнул ее, убедился, что нос уже не кровоточит, и осторожно выглянул из своего окопа. Убедился, что ночь еще не упала на землю, и глянул в сторону фашистов, которые весь день атаковали именно их. Глянул в тот момент, когда метрах в тридцати от него, почему-то бесшумно, взорвались сразу три мины, осыпав его земляным крошевом.