Корпорации (февраль 2009) - журнал Русская жизнь

Опять пригласили доктора Траунерата из Каира, долго выслушивал он сына и сказал, что надо пробовать сына поднимать с постели, а то он залежался и оттого ему плохо. Лекарства велел принимать те же самые и уехал. Вот начались наши страдания, надо его поднимать с постели, а он задыхается. Сначала я ему опускала ноги, затем поднимала за спину, затем нагибала голову, он брал меня за шею, и таким образом я его подняла с постели и перевела его на диван, но, Боже великий, сколько я ему этим причинила страданий, он сразу закашлял, и показалась масса мокроты. Я так испугалась, думая, что он сейчас кончится, что опять положила его на постель. Сейчас же я послала за доктором, а сама стою, ни жива, ни мертва. Боже, Боже, что за страдания быть в чужом краю, где одни лишь арабы, люди непонимающие, и никого из близких, кто бы посочувствовал моему горю. И к чему доктора посылают безнадежно больных в Египет, где живет здоровый народ, арабы, которые чуждаются больных европейцев, это только лишние мучения, как больному, так и сопровождающему его.

Наконец, пришел доктор. Я сказала доктору, что больше сына поднимать с постели не буду, и так я уже его не беспокоила. Через несколько дней он начал поправляться, температура стала 38, кашель немного изменился, стал спокойнее, как будто уменьшился, появился аппетит. Доктор уже делает большие надежды на выздоровление. Я души не чаю от восторга. Приходит к нам студент Рубинштейн и начинает шутить с сыном, уговаривая его встать, так как приехала одна барыня красивая из Вены, чтобы сын полюбовался ею. Они немного посмеялись, и этот студент часто заходил к нам, приносил сыну читать газеты, покупал нам что нужно и вообще был очень милый и обязательный господин. Иногда заходили к нам хозяева, тоже обязательные люди. Остальные все жили в номерах чахоточные и не выходили из своих комнат. Вид из нашей комнаты был прелестный, перед глазами с балкона открывался сад Бея, весь засаженный розами и пальмами. Виднелась река Нил, а также пирамиды фараонов. Закат солнца в Египте прямо феерический, в особенности, когда оно прячется за пирамидами, окрашивая облака в различные цвета, - эту картину даже трудно описать. Но все это было бы прекрасно, лишь при другой обстановке, когда сын был бы здоров. Как-то раз вышла я из комнаты, чтобы ему принести молока, возвращаюсь, а он бедный лежит и горько плачет. Я перепугалась, спрашиваю его, что с ним, он, вдруг, говорит: «Я здесь умру, меня похоронят в этих песках, а ты уедешь домой, и никто обо мне здесь не вспомнит и не помолится». Услышав это, я горько заплакала с ним и сказала ему, что, что бы ни случилось, я никогда не оставлю его в Египте, даже Боже сохрани его, смерти, я его возьму с собой в Одессу. Опять пришел к нам Владимир Всеволодович Рубинштейн, он начал с ним опять шутить насчет хорошенькой барыни и вообще сын немного повеселел. Барыня же в это время играла на рояле из оперы «Tpaвиата», и где играла и фальшивила, то сын все говорил мне, что она играет неверно.

Вдруг сын обращается ко мне и говорит: «Мама, ты, вероятно, забыла меня умыть». Это было в 9 часов вечера, я его всегда умывала вечером. Я сейчас же встала, взяла воды на губку и начала его умывать, он просил, чтобы я ему хорошо умыла бородку и уши. Когда я все это проделала, вытерла его полотенцем, то хотела чашку с водой и губку поставить на стол. В это время слышу, что сын закашлялся, поворачиваю голову и вижу, что у него рот полон крови, я скорее поднесла чашку к нему, и у него сделалось что-то вроде рвоты и пошла масса крови. Oн на меня взглянул такими вопросительными глазами, и столько было в них страданий и отчаяния, что пришел его конец, что я никогда не забуду этого взгляда. Я сказала: «Не бойся, милый Коля, это пройдет». Но вот еще хлынула кровь, еще сильнее кровь, я ставлю чашку около него, выхожу за двери, кричу на помощь скорее доктора, а сама возвращаюсь к нему, еще раз сильно хлынула кровь горлом, голова покачнулась, и моего незабвенного Колечки не стало. Окончились его страдания, и так угасла на моих глазах, в чужой стране его младая жизнь. И вот он лежит мертвый предо мною. Я в изнеможении упала на коленях перед ним и горючими слезами оплакивала свою потерю: «Нет моего Колечки на свете, нет моей радости, о Боже Великий…» Я все не могла отойти от сына, все не верилось, что он умер, но время доказывало горькую действительность: он холодел, надо было одевать его, а то застынет тело. Утром пришел хозяин гостиницы Белинский и студент Рубинштейн, и советовали мне ехать в Каир хлопотать скорее о разрешении перевезти тело в Одессу. В десять часов утра я заперла сына одного в комнате и, первый раз покинув его, поехала в Каир к консулу Шебунину. Приехав к консулу, я просила его, чтобы он послал телеграмму в Петербург, чтобы испросить разрешение перевезти тело сына в Одессу. Консул ответил мне на это, что не знает, разрешат ли, так как здесь свирепствует болезнь чума и уже более девяти лет отсюда никого не перевозят. На это я сказала, что если не перевезу тело сына, то я сойду с ума. Он сжалился надо мной и решил послать телеграмму в Петербург, которая мне стоила 75 рублей. И как счастлива я была, что мечта моего покойного сына сбылась, и мне разрешили перевезти тело для предания земле в Одессу. Немного успокоенная вернулась я домой, спешу к сыну, чтобы еще повидаться с ним, открываю комнату, а он смотрит на меня открытыми глазами, как будто ища меня, куда я делась, т. к. привык всегда быть со мной, и как бы упрекая, что я оставила его одного. Теперь надо было хлопотать бальзамировать его, а то везти иначе нельзя было. Обратилась я к доктору, который лечил сына, тот требовал с меня пятьсот рублей, но это было слишком дорого для меня. Я тогда обратилась к консулу с просьбой, не знает ли он другого доктора, который бы согласился бальзамировать дешевле. Консул был так любезен, что прислал своего доктора, который взял с меня двести рублей и за цинковый гроб взяли с меня тоже двести рублей. Вечером пришли бальзамировать моего бедного сына, причем доктор привел своих людей. Хозяйка гостиницы увела меня к себе, чтобы я не присутствовала, пока доктор всего не окончит. Когда же вернулась в свою комнату, то сын мой бедный был уже в гробу, окончательно крышка гроба запаяна. Проводить сына приехал консул, также провожал и Рубинштейн, и священники. Консул, простившись со мной, дал в Александрию телеграмму, чтобы меня там встретили и посодействовали моему переезду на пароход. Моего покойного сына поставили в трюм, где складывают вещи, как больно было мне знать, что он там, но что мне нельзя было сойти к нему. Пароход идет, кругом слышен плеск волн. Горы Мраморного моря еще больше давят мне грудь своей однообразной картиной, я задыхаюсь от тоски и волнения. В эту тяжелую минуту одна дама становится передо мною на колени и спрашивает, что со мною, но на английском языке, которого я вовсе не понимаю. Я мимикой объяснялась с ней и указала ей на капитана, который объяснил ей мое горе. Она сейчас же вернулась ко мне со слезами на глазах и начала целовать меня. Дама эта - одна богатая американка, ехавшая с мужем путешествовать. Она не покидала меня и все утешала. В Константинополе она простилась со мной, так как оставалась там с мужем, а наш пароход пошел в Одессу. Какой прекрасный город Константинополь, какие чудные виды на Босфор, какие там дворцы султанов и разных посольств, все это я могла разглядеть только в это путешествие. Наконец 29 января 1900 года пришли мы в Одессу. Забилось у меня сердце от радости и горя, вижу после долгой разлуки мужа, свою родину, а сына моего дорогого нет.

На второй день взяла я тело покойного сына и его перевезли в церковь, а оттуда на кладбище. Отпевали моего незабвенного сына в церкви Люблинского полка, где служили обедню и панихиду. Оттуда повезли его хоронить на Новое кладбище, на то самое место, о котором я ему еще при жизни его рассказывала. «Мир праху твоему, дорогой, незабвенный сын, царство тебе небесное, помолись за свою мать», и с этими словами оставила я его могилу. Скучно потянулись наши однообразные дни. Я начала ездить ежедневно на кладбище со своей подругой Софией Осиповной Лимм. Невзирая на убийственную погоду, все моросил дождь, невзирая на страшно расстроенные нервы, я все же навещала могилу сына ежедневно, в этом было мое последнее утешение.

И вот в один из этих дней я простудилась, получив сильную инфлуэнцу. У меня сделались страшные головные боли, тут я стала радоваться, что авось скоро умру, что сбудется мое искреннее желание - лечь рядом с моим милым сыном, я умышленно даже не лечилась. Муж предлагал послать за доктором, но я отказывалась и так пролежала месяц в кровати. Только немного стала я поправляться здоровьем и уже ходила по комнатам, как заболевает мой муж Григорий Петрович. Я прибегала к разным домашним средствам, вижу, ничего не помогает, тогда я послала за доктором Сабанеевым. Приехал доктор, осмотрел больного и нашел, что у него брюшной тиф. Приговор этот страшно подействовал на меня, Бог не смилосердовался надо мной и только недавно была я безотлучно у больного сына, как тут снова видеть больного мужа. Неужели Господь лишит и отнимет у меня последнего друга. Но Бог сжалился надо мной, приняв мои горячие молитвы и внимательный уход доброго доктора Сабанеева, его серьезное отношение к делу спасло мне моего мужа. С глубоким уважением и чувством отношусь я к этому доктору, который внушает к себе полное доверие, знает свое дело, особенно внимательно относится к нему и имеет благотворное влияние на больного, относясь к нему тепло и сердечно, всячески подбадривая его, а не пугая, как другие это делают. Он не имеет обыкновения посылать за границу труднобольных, как это сделал Бурда с моим покойным сыном, - это, по моему мнению, варварство, посылать беспомощных людей и обрекать их на страдания. Я знаю, так бедную вдову архитектора Миченсона, которую доктор с больным мужем послал в Египет, в Гелуан, и он через дня три на четвертый умер. Его, конечно, похоронили в Гелуане, а вдова бедная осталась без всяких средств, не имея на что вернуться в Одессу, и жила в гостинице три месяца, пока родные выслали ей деньги на дорогу. На мой взгляд, всякий доктор, предвидя заранее неизбежную смерть, должен серьезнее относиться к лечению, испробовав все средства, а не покидать этого больного на произвол судьбы и, чтобы легче отделаться, не отсылать на лечение в чужие страны. Легко сказать везти больного, но как трудно это выполнить, уж не говоря о затратах в дороге, а каково терять близкого человека на чужбине и не знать даже, где его хоронить или похоронить в чужой стороне - знать, что никто не навестит его могилы после смерти.