Пусковой Объект - Михаил Грабовский

Но сам Лейпунский категорически не хотел видеть в акте награждения завершение проблемы. Он искренне считал, что теперь предстоит самое главное: проектирование и строительство мощного промышленного реактора, предназначенного для выработки пара и электроэнергии. Александр Ильич уже видел его перед глазами. Огромное бетонное здание с высоченной вентиляционной трубой. А перед фасадом — высокие деревья с развесистыми кронами, клумбы ярких цветов, пешеходные дорожки из розовых плиток. Великие ученые — всегда немного поэты в душе и идеалисты…

Решить вопрос о строительстве такого дорогостоящего объекта мог только главный Хозяин страны, Первый секретарь ЦК Партии. И Лейпунский сумел при личной беседе с Хрущевым убедить его в целесообразности подобной стройки. Наряду с техническими аргументами фигурировал и эмоциональный: „Утрем нос империалистическим засранцам!” Местом строительства был выбран город Шевченко в Казахстане.

Модель советского атомного опреснителя была выставлена в 1967 году на Всемирной выставке в Монреале. Зарубежным ученым проект казался фантастикой. Они не подозревали, что БН-350 уже третий год строится в безводной степи. Но увы! Объект оказался настолько сложным и дорогостоящим, что даже централизованной индустрии СССР оказалось не по зубам его авральное сооружение. Строительство продолжалось почти десять лет.

6

Наверное, нигде не относились к сталинскому лозунгу „Кадры решают все” с такой серьезной почтительностью, как в Министерстве среднего машиностроения. Целый главк занимался исключительно вопросами подбора кадров и контролем за личным составом в закрытых городах. Особое внимание уделялось подбору кандидатов на главные руководящие должности.

На новые строящиеся объекты приглашались опытные организаторы, прошедшие огонь, воду, медные трубы и радиацию на первых атомных „точках” в Челябинске-40 или Томске-7.

В народе таких называли мягко и ласково: „старые пердуны”. И БН-350 не был исключением из правил: директором его был назначен Анатолий Ефимович Тимофеев, прошедший „школу жизни и смерти” на первых челябинских реакторах под крылышком И.В. Курчатова.

Тогда это были сверхопасные и сверхсекретные производства, поставляющие первый оружейный плутоний для ядерных бомб. К концу шестидесятых годов они технически безнадежно устарели и выработали свой проектный срок безопасности.

Анатолий Ефимович прошел на челябинских котлах через десятки серьезных аварий. Остался жив. Но вполне благополучно проскользнуть мимо радиационных клешней было, разумеется, невозможно. Интегральная доза его облучения по личному архиву превысила к этому времени восемьсот рентген. Это почти вдвое выше смертельной дозы при разовом, единовременном облучении. Счастье, что его доза была растянута во времени и складывалась из нескольких „аварийных” слагаемых. Тело Анатолия Ефимовича представляло собой любопытную модель переоблученного биологического организма, сохранившего полную работоспособность. Поэтому он был объектом постоянного контроля и исследования со стороны медицинской науки.

Тимофеев знал челябинские котлы назубок. Помнил на память расположение всех задвижек, контакторов, ключей управления. Видел во сне облезлые места штукатурки, стертые временем надписи на трубопроводах, сломанные ступеньки главной лестницы (восьмая и четырнадцатая). Анатолий Ефимович давно уже был награжден за свой доблестный труд медалями, орденами и Ленинской премией. Но теперь добросовестная работа потеряла для него запах творческого поиска, героического энтузиазма и самопожертвования; стала просто унылой обязанностью, превратилась в автоматическое функционирование технического робота. Он осознал вдруг, что если не примет в ближайшие месяцы какого-то кардинального решения в своей судьбе, то или повесится, или безнадежно запьет…

Поэтому-то он был сегодня так приподнят и счастлив: его кандидатуру утвердили в Министерстве. Он взял две кружки разливного пива в летнем кафе „Ласточка” и у столика нос к носу столкнулся с главным механиком одного из реакторов Константином Ивановичем Василенко. Настроение у Тимофеева было поющим. Разговорились по душам. У Константина Ивановича, оказывается, были свои причины для душевного сбоя. Высокий, красивый, добропорядочный Костя мучился, не зная, какие шаги предпринять для смягчения личной драмы. Жена его, Вера Николаевна, красавица со светлыми локонами и голубыми глазками, никогда в жизни не работала, потому что искренне полагала, что при данной ей от природы броской внешности работать в скучном советском учреждении было бы непростительным грехом. В то же время ее кипучая, экспансивная и даже взбалмошная натура противилась тихому укладу семейной жизни. Вера Николаевна маялась и скучала по званым вечеринкам и официальным банкетам. Незаметно она пристрастилась к качественным крепким напиткам из Армении. В последние годы свое свободное время она проводила в походах по многочисленным знакомым, к которым, конечно же, неудобно было заходить с пустыми руками, а уходить — трезвой. Для Константина Ивановича его красавица-жена, его когда-то до умопомрачения любимая Верка превратилась в постоянную головную боль, в неразрешимую жизненную проблему. После одного из семейных скандалов он собрал большой кожаный чемодан и переехал в ведомственную гостиницу. Прибавились мелкие хозяйственные заботы, но зато вокруг установилась чудесная тишина, подчеркиваемая тиканьем будильника. Но даже здесь Вера Николаевна не оставляла его в покое и время от времени устраивала пьяные дебоши.

— Я еще доберусь до тебя, сукин кот! — кричала она на весь этаж визгливым голосом. — Ты у меня, миленький, в парткоме по-другому заговоришь.

Но в парткоме спускали на тормозах его семейные дела. Человек он был в городе авторитетный, полезный и положительный. Ну не повезло с бабой, что тут поделаешь?

Более всего Константину Ивановичу было жаль даже не заплеванную романтическую молодость, а взрослеющую дочь Людмилу. Она закончила школу вполне прилично, но, по непроверенным слухам, тоже катилась под откос. Кто-то видел ее вечером в городе под руку с мамашей, и обе были хорошо навеселе. Кто-то слышал о ее гульбе в подозрительных молодежных компаниях. Одним словом, все неладно. Покинуть этот благоустроенный закрытый город стало для Василенко насущной необходимостью.

— Костя, давай еще по одной! — произнес Анатолий Ефимович сочувственно. — А выход есть! Поедешь со мной в Шевченко, на „быстрый”? Главным инженером?

Василенко был ошарашен возможностью мгновенного решения всех жизненных проблем.

— Анатолий Ефимович, если бы вы сказали мне: „Поедем завтра в Антарктиду, на зимовку к пингвинам!” — то и тогда я бы ответил не раздумывая: „Да! Поедем!”

— Ну что, по рукам?

— Считайте, что договорились.

— Главное, чтоб за нами Померанцев не потянулся. Как ты к нему относишься?

— Да мне-то до фени. Поедет — так поедет. Будет другой — сработаемся с другим…

Глеб Борисович Померанцев мог претендовать на должность заместителя директора по научной части. Он тоже рвался в Шевченко. Свою научную степень и Ленинскую премию Померанцев получил по личной рекомендации Курчатова, который оценил удивительную научную интуицию молодого физика во время ликвидации одной из первых аварий…

…На тех первых котлах контроль расхода воды и температуры в каждом технологическом канале был весьма ненадежным. Распухание и деформация урановых блочков в каком-либо канале давали о себе знать, конечно, и по косвенным признакам и изменениям некоторых общих параметров. В первую очередь по увеличению радиоактивного фона в реакторном зале. Именно так и произошло в тот памятный день. Появились аэрозоли в здании, затрещали предупредительные звонки и завыли аварийные сирены. Красные лампы в реакторном зале пугающе вспыхивали мощными импульсами. Реактор был немедленно остановлен. Надо было срочно найти аварийный канал. Но как выделить его из сотен других, совершенно аналогичных, если расходомер дал сбой и не зафиксировал номер канала? В каком из них расплавилось топливо? Где она, эта мерзкая аварийная „сопля”? Срочно вызвали Курчатова.

— Игорь Васильевич, „козел” на первом аппарате. Реактор остановлен. Фон выше всякого…

— Сейчас буду.

Курчатов положил трубку. Вылез из массивного кресла и похлопал себя по карманам. Бросил привычный взгляд на любимые напольные часы, огромного каслинского медведя, и пошел к двери. „Разберемся”, — уверял он сам себя по дороге. Однако разобраться наскоком не получилось.

Десятый час он корпел с несколькими сотрудниками над приборными диаграммами. Каждый высказывал „умные” теоретические предположения, которые Курчатов трезво, неумолимо браковал. Из Москвы уже дважды звонили. Игорь Васильевич отвечал традиционно-расплывчато: „Принимаются все необходимые меры”. К вечеру физики, сидевшие над бумагами и оперативными журналами, надоели друг другу. Новых идей уже не высказывали. Пили чай, помалкивали. В этот момент научного затишья в бой рванулся молодой Глеб Померанцев. Он самоуверенно и с некоторым вызовом предложил Курчатову предоставить ему лично все журналы с записями температур в каждом канале, которые велись инженерами управления со штекерного табло, некоторые приборные диаграммы и отдельный, непрокуренный кабинет. Он, Померанцев, определит за несколько часов дефектный канал. „С достаточной степенью точности”, — добавил он.