Унижение России: Брест, Версаль, Мюнхен - Анатолий Уткин

Большевики игнорировали «самостийников», и их позиция, по сведениям немцев, все более соответствовала складывающейся на Украине действительности. Центральная Рада и временное украинское правительство бежали, а большевики возобладали на Украине. В Брест-Литовске появились новые украинцы (Медведев и Шахрай), уполномоченные вести мирные переговоры не от имени Центральной Рады, а от лица образованного в Харькове большевистского правительства Украины. Троцкий заявил представителю Рады Любинскому, что власть Центральной Рады распространяется лишь на его комнату в Брест-Литовске.

Время шло, красноречие Троцкого было признано всем миром, а формальное определение отношений России и Германии откладывалось на будущее. Генерал Гофман заявил, что германская сторона не намерена вступать в длительные дискуссии. Некоторые истины для нее уже самоочевидны. Так, вопрос об окраинных областях России германская сторона считает решенным — представители этих областей высказываются за отделение от Советской России, и немцы склонны поддержать их намерения. Троцкий немедленно заговорил об аннексиях, и никто не смог оспорить убедительности его слов. Мир слушал и видел, какой мир видится Берлину справедливым. Начавшаяся как беспроигрышная для немцев, дипломатическая партия стала оборачиваться их пропагандистским поражением. Возмущенные тем, что дипломаты готовы заболтать их победу, генералы из командования германских войск потребовали, чтобы «результаты мирных переговоров соответствовали жертвам и достижениям германской нации и ее армии, чтобы результаты переговоров увеличивали нашу материальную силу»[41].

Генерал Гофман произвел на свет 18 января 1918 г. то, что стало известно в истории как «козырная карта удара кулаком». Он расстелил перед русской делегацией карту с обозначенной на ней линией, за которую большевистское правительство должно было отвести свои войска, если оно не желало возобновления боевых действий с Германией. Троцкий спросил, какими принципами руководствовался Гофман при составлении этой карты. Гофман решил, что с него хватит демагогии. «Обозначенная линия проведена в соответствии с военными соображениями»[42]. Троцкий подытожил: «Позиция противостоящей стороны прояснилась, и ее можно суммировать следующим образом. Германия и Австро-Венгрия отрывают от территории России область величиной в 150 000 квадратных километров». Людендорф приказал добиться максимально быстрого результата. Кайзер Вильгельм, прочитав очередное воззвание Троцкого, содержавшее призыв к солдатам убивать своих офицеров, если те ведут их на бойню, потребовал предъявления русской делегации ультиматума. Немцы прекратили дебаты и потребовали дать ответ в течение трех дней. Троцкий запросил отсрочки в 10 дней для отъезда делегации в Петроград с целью консультации с Лениным и Совнаркомом. Даже самоуверенные немцы понимали, что их условия могут заставить слабое большевистское правительство возобновить военные действия.

Наступил критический период для связей России с Западом. Западных союзников Россия покинула сама, теперь Центральная Европа грозила загнать ее в Приуралье. Несмотря на всю риторику, большевиков все же не покинул реализм: они неизбежно пришли к выводу, что ожидания мировой революции несколько завышены. Оставалось выбирать между выжиданием мировой революции из резко усеченного северо-восточного угла Европы и попыткой защитить основной массив российской территории. 21 января 1918 г. Ленин и десять его соратников проголосовали за подписание мира, а сорок восемь членов Центрального комитета РКП(б) — за возобновление военного сопротивления немцам, Брест-Литовский мир был для них абсолютно неприемлем. На поверхность всплыла удивительная формулировка Троцкого: «Ни мира, ни войны». С нею комиссар иностранных дел и прибыл к месту ведения переговоров с центральными державами.

Здесь тоже назревали драматические события.

Ленин полагал, что в его руках единственный, но решающий фактор: готовность наиболее передовой — германской социал-демократии взять власть в свои руки и изменить этот старый мир. 20 января 1918 г., сразу же после возвращения Троцкого из Бреста, Ленин пишет: «Нет сомнения, что социалистическая революция в Европе должна наступить и наступит. Все наши надежды на окончательную победу социализма основаны на этой уверенности и на этом научном предвидении. Наша пропагандистская деятельность вообще и организация братания в особенности должны быть усилены и развиты».

Заключая сепаратный мир, социалистическая Россия помогает осуществиться назревшим революциям, вдохновленным диктатурой пролетариата в России. Наша социалистическая республика станет моделью для других народов. Но эта республика не может окрепнуть, не получив нескольких месяцев мира, необходимого для того, чтобы осуществить в стране коренные преобразования. И Ленин знал, что Россия не способна вести революционную войну. Крестьянская беднота не желала воевать, военная машина развалилась, заканчивались запасы боеприпасов и продовольствия, не хватало лошадей для перевозки пушек и снарядов. Артиллерия была, по словам Ленина, в состоянии «безнадежного хаоса». Россия не могла защитить свою береговую линию от Ревеля до Риги — там не было укреплений против германских войск. «Мы расторгли тайные договоры, предложили всем народам справедливый мир, оттягивали всячески и несколько раз мирные переговоры, чтобы дать время присоединиться другим народам… Заключая сепаратный мир, мы в наибольшей, возможной для данного момента, степени освобождаемся от обеих враждующих империалистических групп, используя их вражду и войну, — затрудняющую им сделки против нас, — используем, получая известный период развязанных рук для продолжения и закрепления социалистической революции. Реорганизация России на основе диктатуры пролетариата, на основе национализации банков и крупной промышленности, при натуральном продуктообмене города с деревенскими потребительскими обществами мелких крестьян, экономически вполне возможна, при условии обеспечения нескольких месяцев мирной работы. А такая реорганизация сделает социализм непобедимым и в России и во всем мире, создавая вместе с тем прочную экономическую базу для могучей рабоче-крестьянской Красной армии»[43].

Немцы проявили «полное непонимание» миссионерского пыла большевиков. Делегация во главе с Г. Зиновьевым, задачей которого было осуществление социальной революции в Центральной Европе, была остановлена первым же немецким часовым. Тонны подрывной литературы были по немецкому требованию сожжены. Германским независимым социалистам было запрещено посещать невиданное новое государство — Советскую Россию. В то же время Россия впервые за два с половиной года приоткрылась для Германии, появилась возможность провести линию сообщения между Петроградом и Берлином. Германские коммерческие агенты стали нащупывать почву возвращения в Россию.

О Клемансо говорили, что в нем есть нечто от Дон Кихота. Он был одиночкой, в нем обнаруживался философский склад ума, он готов был сражаться с любыми ветряными мельницами варварства. Превозносил он всегда то же — цивилизацию. Высокомерие немцев он считал признаком их варварства. В мирное время такое черно-белое видение мира не могло помочь в его политической карьере. В 1893 г. он пишет другу: «Я не признан в собственном доме, предан друзьями, покинут партией, игнорируем избирателями, нахожусь под подозрением всей страны… У меня ничего нет, кроме долгов»[44]. Шарль Пеги называл Клемансо «одиноким Сократом»[45].

Он называл себя «радикальным социалистом», но никогда не увлекался марксизмом, который считал «временной аберрацией», которая со временем пройдет. «Марксизм слишком рационален». Он был против широкомасштабного государственного регулирования. В 1906–1909 гг. он стал премьер-министром и заслужил прозвище «Тигр». Его подлинное восхождение к почти единоличной власти во Франции началось с избрания его членом Военного комитета сената. Кто-то сравнил этот комитет с робеспьеровским Комитетом общественной безопасности. Этот комитет стал буквально контролировать военную деятельность правительства. На фоне политиков и генералов, беспечно жертвующих жизнями тысяч молодых французов, восхищение упорным, стойким, честным и беспокоящимся председателем сенатского комитета начало расти небывалыми темпами. Жак Мейер пишет о нем в 1915 г.: «Единственным политиком, который избежал единодушного упрека солдат, был Клемансо… Его многочисленные вмешательства против всего, что «не работало», были эхом обвинений фронтовых бойцов»[46]. Комитет подозрительно относился к «Священному союзу» президента Пуанкаре, прекратившему партийную борьбу ввиду опасности поражения. Пуанкаре — радикал и социалист — не любил Пуанкаре — националиста и консерватора. Время начало дуть в его паруса. Но когда социалисты из национального правительства, в свете военных бунтов в армии, начали задумываться над идеями международных социалистических конференций, осудивших милитаризм, Клемансо вышел из засады.