Красные петунии - Элис Уокер

Мать работала по найму. Ей нравилось так говорить, ей казалось, это звучит солидней. «Я работаю по найму»,— говорила она и думала, что это более солидно, чем если бы она сказала: «Я прислуга».

Иногда она выколачивала до шести долларов в день, работая по найму у двух хозяек сразу. Но обычно получала меньше. Заплатит за квартиру, купит бананов, молока, и в кармане пусто.

Случалось, я сидела дома одна — меня не на кого было оставить, временами за мной присматривала старуха соседка, но потом она умерла... а я привыкла к ней больше, чем к маме. Мама такая усталая возвращалась по вечерам, мне и поговорить-то с ней не удавалось. А иногда вернется и сразу уйдет, и домой мужчин она водила, только никто из них не собирался на ней жениться. Мне кажется, по большей части эти ее мужчины были, как мой папаша: где-то на стороне имели брошенных детей. Своих бросили и ходят к моей маме, а она им не отказывает. Ей, наверно, и аборты приходилось делать, как всякой женщине, которая не в состоянии прокормить лишний рот. Но все-таки она старалась.

Конечно, она была нервная. Помнится, иногда у нее бывали какие-то припадки, наверное, из-за того, что она так выматывалась. Но я тогда еще ничего не понимала насчет переутомления, забот и истощения на почве плохого питания; я считала, она ходит на работу, просто чтобы дома не сидеть. Я ее не осуждала. Там, где мы жили, люди могли выбросить ненужный стул или стол прямо с балкона прохожим на голову. Везде валялись осколки стекла, какие-то тряпки. Вонь ужасная, в особенности летом. И дети все время ревут, и мужчины ругаются, и женщины орут не своим голосом... Там в любой момент могли изнасиловать женщину или девочку. Меня, например, изнасиловали, когда мне было двенадцать лет, а мама так и не узнала, потому что я никому об этом не рассказала. Зачем рассказывать, разве поможет кто? Один парень изнасиловал, просто так. Чей-то двоюродный брат с Севера.

Один раз, когда мама пошла «работать по найму», она взяла меня с собой. Мне показалось, я попала в волшебную страну. Вся мебель новая, нигде ни пятнышка, а мама даже и не начинала убирать. Я разговаривала с хозяйкой дома и играла с ее детьми. Хозяина я не видела, но он был где-то и доме, когда я играла во дворе с их детьми. Мне исполнилось четырнадцать, но, должно быть, я выглядела как взрослая.

А может, и видно было, что мне четырнадцать лет. Во всяком случае на следующий день, когда я шла из школы, он усадил меня в свою машину и сказал, что это мама просила меня привезти. Я села к нему в машину... и он отвез меня в свою контору, в большую адвокатскую контору в центре города, и стал расспрашивать, мол, «как живет ваша семья?», и «в каком ты учишься классе?», и так далее, в том же роде. А потом стал гладить меня рукой, и я отодвинулась. Но он продолжал ко мне лезть, а я его боялась, и... он меня изнасиловал. Правда, потом сказал, что это не было насилием, что я к нему что-то такое ощущала, и дал мне денег. Я плакала, когда спускалась с лестницы. Мне хотелось его убить.

Маме я ничего не рассказала. Думала, на том все и кончится. Но дня два спустя он опять подкараулил меня по дороге из школы, и я снова села к нему в автомобиль. На сей раз он повез меня к себе домой; там никого не было, все куда-то ушли. Он велел мне лечь в постель его жены. Так прошло примерно три недели, а потом он сказал мне, что любит меня. Я его не любила, но теперь он уже не казался мне таким противным. Думаю, это, наверно, потому, что он был очень чистый. Постоянно мылся в ванной, так что от него ничем не пахло... по правде говоря, вообще человеком не пахло. А может, я к нему переменилась оттого, что он давал мне деньги и покупал подарки. Я сказала маме, что нашла работу: сижу после уроков с маленьким ребенком. И она обрадовалась, что теперь я могу покупать себе все нужное для школьницы. А деньги давал он.

Так прошло два года. Он мне обещал, что я не забеременею, и я в самом деле не попадалась. Я лежала в постели его жены и решала задачки по алгебре или думала, что бы мне еще купить. Но однажды он отвез меня домой, когда мама уже возвратилась, и она увидела, как я выхожу из машины. Он отъехал, а я сказала себе: ну, держись.

Мама спросила: разве я не знаю, что это белый человек? Не знаю, что он женат и у него двое детей? Я что, совсем уж дура? И знаете, что я сказала ей в ответ? Я сказала, что он меня любит. Мама начала меня упрашивать, причитать. Соседи слышали, как обе мы кричим и плачем: ведь мама чуть не до смерти отхлестала меня шнуром от электрического утюга. Утюг стоял на гладильной доске, и она недолго думая оторвала шнур и колотила меня, пока у нее рука не перестала подниматься. А потом у нее начался припадок, она корчилась в судорогах, покрылась испариной и царапала пол, словно хотела вырыть в нем для себя норку и туда забиться. Этого я испугалась больше, чем побоев. Позже, вечером, она мне рассказала одну вещь, на которую и раньше не обратила внимания. Она сказала: «Кроме всего прочего, отец этого человека каждый вечер выступает по телику и говорит, что мы все вообще не люди». Это его папаша, стоя на пороге школы, заявил: в школу для белых дети чернокожих войдут только через мой труп.

И вы думаете, это на меня подействовало? Ничуть. Я глядела, как беснуется по телику его папаша и разоряется насчет того, что, мол, уравнение негров в правах — это заговор коммунистов, а сама думала: до чего же не похож на своего родителя его сыночек Бубба! Понятно вам, о чем я говорю? Я думала, он меня любит. Дело немаловажное в моих глазах. Что я там понимала об «уравнении в правах»? Так ли уж беспокоила меня «интеграция»? Мне было шестнадцать лет! Мне хотелось, чтобы кто-то говорил мне, что я красивая, а Бубба мне все время это говорил. Мне даже казалось, это большая смелость с его стороны — крутить со мной роман. История? Да что я знала об истории?

Маму я возненавидела. Мы все время ссорились из-за Буббы, ссорились несколько месяцев подряд. Но я все же удирала на свидания — мама ведь ходила на работу. Я ему рассказала, что она бьет меня, а его презирает — он почувствовал себя как оплеванный: какая-то негритянка его презирает.— рассказала и о том, какие у нее бывают припадки... И в тот день, когда мне исполнилось семнадцать, в самый день моего семнадцатилетия, я подписала у него в конторе бумаги, и мою мать отправили в психиатрическую больницу.

После того, как мама просидела три месяца в картахенской психиатрической больнице, она каким-то образом ухитрилась раздобыть себе адвоката. Лысый такой старикан, он все время курил большие-пребольшие черные сигары. Над ним все смеялись, потому что у него даже не было своей конторы, но он единственный из адвокатов рискнул взяться за это дело, ведь папаша Буббы был такая важная персона. И мы все собрались в кабинете у судьи, поскольку тот не намеревался предавать эту историю гласности. Представляете, что бы тогда началось? И старичок, адвокат моей мамы, рассказал судье, как папаша Буббы пытался его подкупить. А потом встал Бубба и поклялся, что даже близко ко мне не подходил. А после этого встала я и сказала, что моя мама сумасшедшая. И ведь знаете что? К этому времени действительно так было. Моя мама сошла с ума. Она ничего не соображала. Лечение шоком или как оно зовется... Одному богу известно, чего они ей только не давали. Сидит сгорбившись, волосы седенькие, а лицо совсем без выражения.

И вот после всего этого Бубба мне заявляет, что у нас, мол, все пойдет как прежде. Мама была просто препятствием, которое ему пришлось устранить. Но вот тут-то я — как это вышло, честно говоря, сама не понимаю — внезапно вроде бы проснулась. Ну, как будто все, что было до тех пор, в каком-то сне, что ли, происходило. Я ему одно только сказала: хочу, чтобы выпустили маму. Но он меня не послушался; гнул и дальше свою линию — чтобы мы продолжали встречаться. И бывало — по привычке, думаю,— я ходила к нему. Мое тело выполняло то, за что ему платили. А мама умерла. И я убила Буббу.

Как мне удалось убить одного из лучших адвокатов в штате и выйти сухой из воды? Да очень просто. У него в конторе в ящике стола был револьвер, и как-то вечером я его вынула и застрелила Буббу. Когда я в него стреляла, на нем было толстое зимнее пальто, так что я даже не видела крови. Правда, мне кажется, я не успела стереть отпечатки пальцев — говоря по правде, я там и минутки не смогла пробыть. Полиция ко мне не явилась, а на следующий день я прочла в газете, что его застрелили грабители. Я думаю, они решили, что «грабители» утащили все деньги, которые Бубба держал в сейфе... а на самом деле их забрала я. Бубба часто говорил, что собирается послать меня в колледж, я клевала на эту приманку и не могла понять: а почему бы ему и в самом деле меня туда не отправить?

И вот что самое удивительное — ко мне пришла жена Буббы и спросила, не соглашусь ли я присмотреть за детьми, пока она проводит Буббу в последний путь. Я, конечно, согласилась, я боялась, что, если откажусь, она что-то заподозрит. Так получилось, что в день его похорон я сидела в его доме на кровати его жены с его детьми и кушала цыпленка, которого зажарила его жена, Джули.