Поэтический язык Иосифа Бродского - Людмила Владимировна Зубова

попадание оборачивается стрельбой по своим: на дно уходит твое сердце или даже ум; глаз выныривает на поверхность (Бродский, 2001: 23).

Образ глаза, засоренного горизонтом, побуждает вспомнить и строфы из поэмы Цветаевой «Крысолов», в которых горизонт-окоём показан как окохват, окоим, окодёр, окорыв, околом (Цветаева, 1994:240). Последовательность неологизмов Цветаевой обнаруживает градацию с нарастанием экспрессии, с усилением образа болевого ощущения вплоть до разрушения воспринимающего органа. Максимальная способность зрения оборачивается слепотой. При этом око – субъект агрессии превращается в око – объект агрессии, вместилище пространства становится добычей пространства[27].

Кроме того, слово засоренный, возможно, отсылает к стихам Ахматовой Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда (Ахматова, 1977:202)[28]

Горизонт, который, по словарному определению, является линией воображаемой, в поэзии Бродского приобретает остро ощущаемую материальность и предстает пределом, болезненным до физической непереносимости:

У всего есть предел:

горизонт – у зрачка, у отчаянья – память,

для роста –

расширение плеч

(«Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова». 1974. III: 55–56);

Во избежанье роковой черты,

Я пересек другую – горизонта,

чье лезвие, Мари, острей ножа

(«Двадцать сонетов к Марии Стюарт». 1974. III: 64).

Горизонт, предстающий в «Одиссее Телемаку» в уменьшенном виде – соринкой в глазу (по евангельской притче, это ‘изъян’), – интерпретируется Бродским и как графический знак:

Точно Тезей из пещеры Миноса,

выйдя на воздух и шкуру вынеся,

не горизонт вижу я – знак минуса

к прожитой жизни. Острей, чем меч его,

лезвие это, и им отрезана

лучшая часть. Так вино от трезвого

прочь убирают, и соль – от пресного.

Хочется плакать. Но плакать нечего

(«1972 год». 1972. III: 19).

Образ горизонта постоянно соседствует у Бродского с мотивом плача. Связь этих понятий, образов, мотивов с греками, победой-поражением, мальчиком, слезами и мандельштамовским хвойным мясом, а также поэзией отчетливо видна в Post aetatem nostram (1970):

проигравший грек

считает драхмы; победитель просит

яйцо вкрутую и щепотку соли

‹…›

Грек открывает страшный черный глаз,

и муха, взвыв от ужаса, взлетает

‹…›

Поэзия, должно быть, состоит

в отсутствии отчетливой границы.

Невероятно синий горизонт.

Шуршание прибоя.

‹…›

Бродяга-грек зовет к себе мальца

‹…›

оборотившись, он увидел море

‹…›

В отличье от животных, человек

уйти способен от того, что любит

(чтоб только отличаться от животных!)

Но, как слюна собачья, выдают

его животную природу слезы

‹…›

и вставал навстречу

еловый гребень вместо горизонта…

(II: 397–405).

В более позднем тексте «Доклад для симпозиума» (1989) Бродский продолжает рассуждение о глазе, которое становится итогом и «Уроков Армении» Мандельштама, и его собственных образов-формулировок. То, чем засоряется глаз, обобщено в понятии враждебной среды, которая обостряет восприятие до автономности органа, преодолевающего смерть тела:

Зрение – средство приспособленья

организма к враждебной среде. Даже когда вы к ней

полностью приспособились, среда эта остается

абсолютно враждебной. Враждебность среды растет

по мере вашего в ней пребыванья;

и зрение обостряется

(IV: 62).

С другой стороны, ущербность слуха в стихах Бродского соотносима со словами Мандельштама Сон был больше, чем слух.

В тексте Бродского кроме сочетаний водяное мясо и глаз, засоренный горизонтом, имеется еще такая метафора: растянутое пространство. Строки как будто Посейдон, пока мы там / теряли время, растянул пространство вполне отчетливо соотносятся со строкой Мандельштама Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло на дрожжах[29].

Мандельштамовская метафора растущего пространства (в конструкции с грамматическим активом пространство – субъект действия) изображает чудо, которым может гордиться человек, в это чудо вовлеченный, даже если при этом ему приходится сжаться. У Бродского пространство само не растет, его растягивает Посейдон, и причины для гордости у жертвы здесь нет. То, что для Мандельштама чудо, для Бродского – только насилие.

В русском языке глагол растянуть фразеологически связан не с пространством, а со временем. Но характерно, что значение стертой языковой метафоры растянуть время лексикографически определяется через глаголы, обозначающие изменение пространственных параметров – ‘удлинить, продлить время совершения, протекания или употребления чего-либо’. В странствии Одиссея и растянуто время. У Бродского свойства времени приписываются пространству (как диктует язык), а о времени говорится теряли. Бродский, сохраняя обиходное значение выражения терять время – ‘бездельничать, заниматься пустяками’ (сопоставимое со словами Мандельштама сплошные пять суток – в стихах о дороге в ссылку), но относя его к военной победе, включает во фразеологизм теряли время и бытийный смысл: утрата времени предстает утратой бытия (для многих это физическая смерть, для Одиссея потерянное время – время, изъятое из жизни). Метафорический смысл устойчивого сочетания, таким образом, предстает в тексте буквальным и метафизическим[30].

Водяное мясо Бродского – образ, конечно, связанный с потенциальным расширением значения слова мясо, с возможностью этого слова обозначать любую плоть. Но вместе с тем, поскольку в русском языке это все-таки не просто плоть, но и пища, водяное мясо представляется сгущением воды в нечто медузообразное, вызывающее тошноту[31]. И действительно, за этим сочетанием следуют отталкивающие образы: Какой-то грязный остров ‹…› хрюканье свиней. Ощущения Одиссея, изображенные Бродским, можно передать словом тошно. Подобное ощущение несъедобности – невозможности усвоить реальность присутствует и в тексте Мандельштама: помимо изображения глаза как мяса (см. выше о мотиве людоедства), времени как сырого разбухающего теста есть и прямое указание на то, что действительность, она же сказка, встает комом в горле: Сухомятная русская сказка, деревянная ложка, ау!

У Мандельштама сознание представлено в маргинальном состоянии: оно расщеплено на сон и слух. В стихотворении Бродского и мозг уже сбивается, считая волны, что вполне логично следует из ситуации, когда и водяное мясо застит слух.

Учитывая, что в поэтике Бродского море и волны – формы времени[32], счет волн – это своеобразный календарь Одиссея. Важна здесь и другая метафора: «А если мы действительно отчасти синоним воды, которая точный синоним времени» (Бродский, 2001:52). В таком случае строка и водяное мясо застит слух соотносима с заголовками книг Мандельштама «Шум времени» и Ахматовой «Бег времени» (ср. языковое клише волны набегают). Необходимо иметь в виду, что вода – время – это обновление стершейся языковой метафоры течение времени и литературной – державинской – река времен. Уподобление воды-времени человеку находит в поэзии Бродского многочисленные подтверждения и сравнением волн с извилинами мозга, например в стихотворении «Келломяки» (1982)[33]:

Мелкие, плоские волны моря на букву «б»,

сильно схожие издали с мыслями о себе,

набегали извилинами на пустынный пляж

и смерзались в морщины. Сухой мандраж

голых прутьев боярышника вынуждал порой

сетчатку покрыться рябой корой

(III: 243).

Метафора водяное мясо расшифрована и развита Бродским в «Эклоге 4-й (зимней)» (1980): Время есть мясо немой Вселенной (III:201)[34]; в том же тексте эксплицировано, как сознание сбивается в счете времени: Зимою на самом деле / вторник он же суббота. Днем легко ошибиться.

В счете волн Одиссеем-Бродским можно видеть и отзвук строки Мандельштама Бежит волна – волной волне хребет ломая (Мандельштам, 1995:248)[35]. В таком случае действие времени на человека, а также процесс и результат самопознания, при котором мозг сбивается, соотносимы с метафорой Мандельштама хребет ломая[36].

Волны в поэзии Бродского метафоризированы не только как отрезки времени, как извилины мозга, морщины (Все эти годы мимо текла река, / как морщины в поисках старика – «В окрестностях Атлантиды». 1993. IV:130), но и как рифмованные строки:

Я родился и вырос в балтийских болотах, подле

серых цинковых волн, всегда набегавших по две,

и отсюда – все рифмы, отсюда тот блеклый голос,

вьющийся между ними, как мокрый волос

(«Я родился и вырос в балтийских болотах, подле…». 1975. III:131).