Лето, в котором тебя любят - Игорь Гуревич

…Последний раз Пашкина тетрадь с некрасиво написанным заданием была порвана в пятом классе. В довесок – тапочком по затылку.

Главное – не спорить. Пашка встал и молча ушел из дому до вечера. Больше уроки с ним в доме не делал никто и никогда.

– Дура! – сказал он матери лишь однажды посреди улицы, на переходе.

Теперь уж не вспомнить повод. Пустячный, не иначе. Просто ему уже было четырнадцать, а мать по традиции «притормаживала» и продолжала доставать очередными колготками в ином измерении и формате.

Реакция была моментальной – наотмашь чисто по-женски по щеке.

Накануне она решила, что пришла пора объяснить ему разницу между девочкой и мальчиком – «раз отцу все некогда!» – и для чего «винтик» к «гаечке». Пашка чуть не сгорел со стыда за мать и остановил доморощенный урок семейной этики:

– Ма, хватит уже! ЭТОМУ я уж как-нибудь сам научусь. Мать тогда смертельно обиделась и замолчала. И последние дни, сама не понимая с чего, все «пилила» «великовозрастного обалдуя».

– У тебя был шанс. Не надо было спорить, надо было выслушать мать, она плохого не посоветует, – объяснял отец, как лицо наиболее осведомленное о материнских волнениях и состояниях. Об осведомленности, в частности, говорила темнота под глазами от недосыпа.

Чисто из мужской солидарности Пашка скрипел зубами, но терпел, не отвечал на ежедневные материнские выпады, последовавшие после неудачной лекции по сексопатологии. И вот не выдержал, огрызнулся.

– Дура! – посреди уличного перехода.

В ответ – пощечина. Крепкая, основательная. Вот это было уже по-взрослому.

С того дня между ним и матерью стала налаживаться едва ощутимая незаметная нить понимания уважающих друг друга людей.

Нить тонкая, трепетная, могущая порваться в любое мгновение.

И вот надо же – этот проклятый матрас!..

Пашка орал посреди открытого моря. С каждым выдохом силы оставляли его. Но кто утверждает, что Бога нет на свете? Где – то там, на чистой волне, в масштабах горизонта, вдали от надоевших человеков, покачивался на своем матрасе мужичок-мыслитель! Ангел, тихий и незлобный, проветривал башку после вчерашней пьянки и секса с Машуткой из прибрежного санатория, токарь высшего разряда, «настрогавший» троих детей, что отправлены с благоверной супругой на лето к маме-теще, – простой советский отдыхающий работяга, знающий цену своим рукам в исключительно непоколебимом валютном измерении – «одна условная единица – пол-литра».

Это чудо, это явление Божье посреди моря безбрежного вялой ручкой утомленного солнцем зацепило плывущий матрас, услышало слабый крик над волнами, хотело было подплыть, но, разглядев пацана, решило:

– Та, пускай.

И отдыхающий токарь стал поджидать выбивающегося из последних сил Пашку.

– Спасибо, – прохрипел Пашка, задыхаясь.

Пашка вцепился в матрас, хотел залезть, не смог, свалился, силы вовсе оставили. Токарь-ангел пожалел пацана, придержал матрас, подтянул Пашку к верху за плавки:

– До берега догребешь?

Пашка слабо кивнул, вытянулся на животе на красно-синей резиновой «скотине» и отправился в обратный путь.

Из невольного путешествия Пашка вернулся через час. Унесенному ветром матрасу и заманенному матрасом Пашке пришлось возвращаться к месту расположения семьи еще добрый километр вдоль бесконечного черноморского многопляжья.

– Где ты был, засранец?! – с ходу налетел на него отец. – Мать вся извелась. Еще и матрас забрал! Совсем мозгов нет?!

Мать взглянула на Пашкино лицо, на котором отсутствовали все эмоции и реакции, кроме смертельной усталости, и сказала отцу, как отрезала:

– Отстань от него. Займись лучше «мелким».

«Мелкий» тут же отреагировал:

– Я хотел на матрасе плавать! – и заныл.

– Так ж…у помочишь, – оборвала мать. – Пусть Паша отдохнет, – и постелила на разогретый солнцем матрас полотенце.

Пашка улыбнулся, лег на спину на прирученного резинового беглеца, закинул руки за голову, закрыл глаза. Кто-то бережно опустил на его голову большую панаму. Не открывая глаз, он знал кто. «Оно того стоило», – подумал.

И почувствовал отсутствие боли в сосках.

Шмуля

Шмуля, Шмулевич Иоська – молодой да ранний бандюган. Черный, как смоль, кудрявый, темный лицом с каким-то метисовым окрасом, обезьяньей челюстью, толстыми губами, крупными зубами и волоокими, вечно припухшими еврейскими карими глазами с огромными ресницами.

Его боялась вся школа. За ним стояли серьезные пацаны. В классе Шмуля сидел исключительно на первой парте. На уроке, если вдруг на него что-то снисходило, он брал в рот половинку лезвия «Нева», вернее, вытаскивал его откуда-то из-за щеки и показывал на языке учительнице.

Русичку аж передергивало:

– Шмулевич!

– Ща, сжую, – и он отправлял лезвие в рот и схрумкивал его, перетирая волчьей челюстью.

А вот другой урок. Шмуля расстегивает ширинку и громогласно заявляет:

– Ложил я на все это!

– Шмулевич!

– Ща, выйду, – и выходит прямо в окно.

…Классное собрание. Классная, учитель украинского языка и литературы со стажем и званиями, Надежда Захаровна, сухопарая и шустрая, говорит с неистребимым хохляцким акцентом:

– Шо будемо делать с Иосифом Шмулевичем?

Шмулевич за ее спиной присаживается на краешек учительского стола. Улыбается безразлично и крутит в пальцах сигарету.

– Расстрелять! – орет кто-то.

Сорок глоток подхватывают:

– Утопить! Закопать живьем! Подвесить за ноги!

Шмуля ржет. Захаровна оборачивается:

– Встал ровно!

Иоська отрывает зад от учительского стола, принимает позу «полусмирно» и закладывает сигарету за ухо. Классную мы уважали и опасались.

– Значит так, сраная республика ШКИД, уничтожать Шмулевича мы не будемо. Мы его будемо выпускать из восьмого класса со свидетельством на все четыре стороны.

– А если не сдаст экзамены?

– Значит, со справкой, но на все четыре стороны.

Шмуля морщит лоб, напряженно ловя какую-то мысль:

– Это хорошо. Но со справкой – плохо.

– Конечно, плохо. Причем не тоби, а школи.

– Ну, а я шо сделаю?

– Ты ничого не зробиш. Комсомольци?

– Га? – откликаются комсомольцы.

– Пиднялысь.

Встали семеро.

– Ты, – ткнула в меня пальцем, – занимаешься с ним русским. Ты – математикой, ты – физикой…

После собрания мы остались со Шмулевичем.

– Короче, Шмуля, домашнюю мы тебе будем давать «перекатывать», а на контрольных садись рядом с нами.

– Бл., а шо перекатывать? Я вам тетради дам – сразу и пишите.

– Не наглей. За десять минут до урока – перерисуешь. Можешь не все, лишь бы на «трешку» нацарапал…

Идем со Шмулей на базарчик. Он с каждого лотка чего-то прихватывает: семечки из мешка, яблочко, грушку. Кто-то ворчит, кто-то матюгается, но не связываются. Через одного «стреляет» у лоточников сигареты. Те нехотя дают.

Под конец хватает кавун – и деру. Сзади крик – но погоня квелая. Кто-то отбежал десять метров – махнул рукой.

– Не связывайся с ним. Это Шмуля. Больше напакостит, если сцепишься, – отговаривают соседи по лоткам.

Малороссия. Теплый сентябрьский вечер. Пятница. Затягиваемся болгарскими сигаретами, жуем расколотый о скамейку арбуз, сплевываем семечки.

– Ладно, я пошел, – Шмуля встает и уходит.

– Чем займемся? – спрашивает Неволя.

– Пошли бомбочки кидать, – предлагает Серый.

– С водой? – спрашивает Алик Рыжий.

– С мочой.

Идем к Серому в трехэтажный дом на улице Ленина. Делаем из бумаги бомбочки. Лезем на покатую железную крышу (амбарный замок на чердачной двери висит для виду). У Серого банка с общественным ссаньем. Аккуратно разливаем в бомбочки. Подходим к краю крыши с металлическими перилами. По очереди определяем жертву: бросить надо так, чтобы на голову человеку не попало да и обрызгало не слишком. Совесть еще есть. Остатки.

Первый – Серый. Внизу – девчачий визг. Но мы это уже не видим – бухаемся плашмя животом на разгоряченную крышу.

Последним рискует Алик и попадает прямо на голову мужику.

– А-а-а! – мат-перемат и крик. – Милиция!

Мы мчимся по крыше к спасительному выходу. У самой железной двери с чердака затихаем.

– Ша, мужики! Кажись, сюда бегут, – с лестничной площадки топот и голоса.

Взлетаем обратно на крышу. Бежим к запасной лестнице. Спускаемся. Неволя, самый высокий, – первый. Ступеньки заканчиваются метра за три – три с половиной до земли. Кузнечик, кличка Петра Неволи за прыгучесть, присвоенная ему нашим физкультурником, на несколько секунд зависает над землей на вытянутых руках на последней металлической перекладине. И вот уже кричит снизу:

– Принимаю!

Алика ловим всем гуртом последнего и деру – подальше от места преступления.

– Е! Я банку с мочой забыл на крыше, – бьет себя по лбу Серый.

– Ага, менты сдадут ее на анализ – и нас вычислят, – заржали весело.