Убить, чтобы жить. Польский офицер между советским молотом и нацистской наковальней - Стефан Газел

Крестьяне в нашей деревне были в таком же положении. Пережившие вторжение вражеских армий, они возвращались в деревню со всех концов страны и сталкивались с теми же проблемами. Они ждали помощи от нас. Но чем мы могли им помочь?

Теперь мы не зависели от погоды: две комнаты были приведены в состояние, пригодное для нормальной жизни. И конечно, мы позаботились о лошади, сделав ей некое подобие стойла. Никто из нас никогда не занимался столярным или плотницким делом, но «необходимость – лучший учитель», как говорит польская поговорка, и мы познали ее на собственном опыте.

Мать опять вернулась к гаданию, получая в качестве платы несколько яиц, хлеб и курицу. Хлеб мы съели, а яйца подложили под курицу, и она вывела цыплят. Вид желтых пушистых комочков, копошащихся во дворе, привел всех в отличное настроение. Они были для нас признаком возрождающейся жизни.

– Если бы мы смогли достать зерно для посева, – размышляла мать, – то в следующем году у нас был бы хлеб. Ох, хоть бы отец поскорее вернулся домой...

Но отец не возвращался. В ответ на многочисленные запросы мы наконец получили официальное письмо. В нем говорилось:

«С прискорбием сообщаем, что, по установленным данным, Антон Газел из Газеловки Краковского уезда казнен немцами на Силезском фронте как один из организаторов подразделений независимой польской армии, сформированных после разгрома австрийской армии. Он похоронен в общей могиле, о точном местонахождении которой вам будет сообщено позже».

Я не помнил отца, но плакал, потому что видел, что плачут остальные. Отца забрали в армию, когда я еще лежал в колыбели. Я плакал, потому что мы надеялись на его возвращение, считая, что все сразу изменится к лучшему, стоит нашему отцу вернуться домой. Теперь я понял, что он никогда не вернется, и я буду одним из тех, кого называют «военные сироты». Я ненавидел эти слова, и на это были свои причины.

Я плакал еще и потому, что мать, перечитав несколько раз письмо и плача вместе с нами, занялась делами, словно ничего не случилось. Но неожиданно она разрыдалась и бросилась в истерике на кровать. Мы замолчали; мы уже просто не могли плакать. Мать пришла в себя только поздно вечером. Она позвала нас и, глядя воспаленными глазами, сказала:

– Послушайте, дети. Если бы отец вернулся, все стало бы намного проще. Но теперь нам придется все делать самим, чтобы не умереть от голода в собственном доме. Мы будем жить. Мы будем жить, с Божией помощью мы будем жить! И когда-нибудь мы отомстим, если не это поколение, то следующее. Вы должны помнить об этом! Я никогда не буду учить вас милосердию, дети, никогда!

Наступили голодные годы. С 1919-го по 1921 год мы существовали в основном благодаря нашему с Антеком умению заманивать в ловушку и убивать дичь. Но не всегда нам сопутствовала удача. Олени стали очень пугливы, куропатки исчезли, как, впрочем, и зайцы, которых раньше в наших местах водилось несметное количество. Мы опять голодали. У нас была земля, но не было сельскохозяйственных орудий и домашних животных.

В конце 1921 года в деревне появился Томаш. Он часто навещал нас в ту зиму, а весной женился на нашей матери.

После этого наши дела заметно улучшились. Томаш, провернув какие-то операции, в которых мы ничего не понимали, получил деньги из Америки, где он жил до войны. Благодаря этому мы наняли рабочих, купили несколько коров и лошадей. Газеловка ожила. Мама, которую в течение нескольких лет мы видели только уставшей и озабоченной, стала чаще улыбаться."

Антек уехал учиться в Краков, а мы с Лидой ездили верхом на нашей старой лошади в местную школу, расположенную в нескольких километрах от Газеловки.

Я не отличался прилежностью. Мне гораздо больше, чем сидеть за партой, нравилось гулять по лесу, наблюдать за животными и птицами, брести по их следам, проверять гнезда, свитые на деревьях. Я влезал на самые высокие деревья, удобно устраивался в развилке ветвей и мог часами мечтать, следя за плывущими облаками, пока какая-нибудь птица, недовольная моим присутствием рядом с ее гнездом, не начинала выражать свое отношение к незваному гостю резкими криками.

В 1924 году мать, Лида и я поплыли в Америку, куда несколькими месяцами раньше отправился Томаш. Дело в том, что все деньги Томаш израсходовал на восстановление нашего имения, а сделать надо было еще очень много. Требовались средства. Поэтому Томаш, который все еще оставался американским гражданином, решил вернуться в Америку, заняться подрядной работой и за несколько лет заработать деньги, в которых так все нуждались. Мы уехали, поручив хозяйство брату Томаша. Антек остался в Кракове на попечении тети.

Мы вернулись в Польшу в 1926 году. Антек уже учился в университете, а мы с Лидой стали ходить в среднюю школу.

Мать, несмотря на мой отчаянный протест, хотела, чтобы я стал священником, и два года мне пришлось учиться в богословской школе. Но потом я взбунтовался, пошел добровольцем в армию и был направлен на офицерские курсы войск связи в учебный центр, расположенный в Згеже, недалеко от Варшавы. По окончании курсов меня направили в небольшое подразделение, базировавшееся в Станиславе, на юго-востоке Польши. Подразделение занималось перехватом и расшифровкой советских сообщений и определяло местонахождение советских передвижных передатчиков.

Я прослужил уже почти год, когда меня вызвал командир и спросил, не соглашусь ли я пробраться на советскую территорию, чтобы добыть информацию о новых типах передатчиков. Я согласился.

– Отлично. Сначала отправишься в Скалу, в нашу часть, где получишь четкие инструкции и познакомишься с одним из наших «подпольщиков», который будет твоим проводником и советчиком. Он знает свое дело. Твоя задача – добыть данные, а его – доставить тебя туда и обратно.

Я прибыл в Скалу вечером, где меня встретил одетый в гражданскую одежду мужчина с лошадью, запряженной санями. Мы дважды объехали город, прежде чем двинуться на юг. Спустя час мы подъехали к пограничному посту. Дневальный накормил меня обедом, а затем отвел в комнату, где я мог отдыхать до утра.

Я долго не засыпал, прислушиваясь к доносящимся снаружи звукам. Вот прошла смена патрулей. Зазвенели тарелки и чашки. Зазвонил телефон, откуда-то неподалеку раздались звуки «морзянки».

Как я себя чувствовал? Не то чтобы боялся, нет, скорее опасался. Я не испытывал особого восторга по поводу предстоящего мероприятия, и дело было даже не в патриотизме или чувстве долга. Я был один. Узнает ли о моем поступке мать, если... если я не вернусь? И как скоро она узнает о гибели своего сына? Заплачет ли она? А кто еще? Янка? Она не заплачет. Почему она никогда не пишет мне? Я тоже не буду. Так ей и надо...