Призрак театра - Андрей Дмитриев

- Что, Стеф, гастроли пролетели?

Тут Стефан поперхнулся (шотландским виски, как сказал себе Мовчун), спросил с испугом:

- То есть?.. Кто, что тебе сказал?!

- Слышу по голосу.

Последовала пауза, полная недобрых шумных вздохов, и Стефан наконец ответил:

- Так можно до инфаркта довести... Нет, брат, нормально, все нормально. И голос мой нормальный - просто день тяжелый. Еще эта московская погода, я отвык... Я сделал все и даже больше. Белград мы застолбили, даже смету подписали. После Белграда ты покажешься в Италии, два спектакля, надо будет выбрать по уму...

- Ты шутишь!

- ...Осталось мне с моим коллегой Стефано, - он тезка мой, но ты его не знаешь, - определиться с площадками. Скорее всего это будет Венеция и Парма. За пару месяцев мы это утрясем.

- Я могу сегодня объявить актерам: "Летом едем, сдавайте Серафиме паспорта"?

- Конечно, объявляй. Но про Италию пока молчи, а впрочем... Дед мой, понятно, был цыган, но я не суеверен. Скажи и про Италию.

- Отлично, брат, вот это все, что я хотел услышать от тебя...

Стефан молчал. Мовчун тоже. Он знал, что собеседник благодарности не ждет: за двадцать с лишним лет так между ними устоялось: помощь друг от друга принимать как должное.

- Егорушка.

- Ну что?

- Как мы давно с тобой не говорили, все телефон да телефон, а ведь пора.

- Пора, пора. Поговорим, Стеф; встретимся, поговорим... Я из автомата звоню, ты прости. Тут очередь. До встречи, брат.

- Пока.

Мовчун повесил трубку, шагнул из будки в облако жирных женских духов, в табачный и сивушный смрад, что исходил от вставших в очередь мужчин.

Он шел, ликуя, через площадь. Увидев издали белесую собаку, помахал ей рукой и даже свистнул. Но не успел он встретиться с собакой, как между ними, оглушив, встала желтая "акура". Динамики ее гремели старым рок-н-роллом так, что вся она от грохота дрожала. Мовчун сказал: "Ах, черт", - и поспешил надеть беспечную улыбку. Водитель дверцу настежь распахнул, и, прежде чем наружу высунулся его квадратный торс в одной расстегнутой пижаме, лицо Мовчуна обдало жаром автомобильной печки. Перекрывая гром динамиков, водитель крикнул жалобно:

- Где пропадаешь? Все репетируешь?

- А как иначе, Черепахин? Что сеем, то и жнем.

- В такой тоске я, слушай, я в такой тоске! Жена опять в Парамарибу; решил пожить на даче в тишине, а выпить - не с кем! Звал корешей - приехать не смогли! Один я в доме! Пятнадцать спален, зала - везде пусто, я даже свет не зажигаю, только в курительной! Во всем поселке никого, одни воро'ны да охранники! Не пить же нам с охраной!

- Ты, Черепахин, не сердись. Меня актеры ждут.

- Ну, на часок...

- Работа, Черепахин. Извини, работа. Я объявил премьеру на ноябрь.

- Ты ночью приходи.

- И вечером, и ночью - все работа... Вот утром я свободен. Утром я твой, если потом уложишь спать.

- Вы люди творческие, мы - простые. Мы по утрам не пьем, а деньги шлепаем.

- Удачи, Черепахин.

Тот выключил музыку; спросил уныло в тишине:

- О чем хоть пьеска? Может, я приду.

- Я тебе сам доставлю приглашенье на премьеру.

- Ты расскажи, а я подумаю - идти или не идти. Вы люди вольные, мы занятые.

- Ну, наши дни. Гуляет свадьба в ресторане на берегу большой реки. Вернее, летний зал на крыше ресторана. Разные люди. Гуляют. Вдруг ураган. Потоп и наводнение. Все вокруг смыло. И только крыша ресторана осталась на поверхности воды. И люди на ней - словно на плоту. Так это выглядит, поскольку выше крыши вода пока не поднялась. Но поднимается. Все ждут спасения. Выясняют отношения...

Черепахин, не дослушав, тронул с места свой автомобиль и, прежде чем захлопнуть дверцу, сказал:

- Гуляют - это хорошо, а то, что отношения там выясняют, - это плохо. Ты бы убрал про отношения, тогда я, может, и приду.

- Ладно, - сказал Мовчун, - я что смогу, то уберу. Не заскучаешь.

- И почему он мне не подвернулся полчаса назад? - посетовал Мовчун собаке, когда они входили снова в лес. - Уж у него-то точно есть мобильник. Давно бы был уже в театре... Смешно сказать, а Черепахин прав, пусть и бревно. При выяснении всех этих отношений у Тиши вязнет действие. Он перепишет, как я пожелаю, - но я и сам пока не знаю, что там еще переписать. Персонажей поубавили, убрали лишних на первый этаж. Финал пересобачили, он стал упругим. Теперь в финале гибнут все, кроме Массовика-затейника. Он спасся на столешнице - и мы волну дадим, наверное, раскачивая столешницу, как качели. Но Серафима, как всегда, права: волна качает медленнее, чем качели. Нужен замедленный, как в страшном сне, размах качелей. Так было б достовернее и жутче. То есть нам нужно, чтобы кто-то их придерживал, чтоб чуть их притормаживал - и так же плавно посылал... И этого "кого-то" ведь не спрячешь. Здесь нужен некий персонаж, какого нет у Тиши: условный Автор или Некто с метафизическим намеком, я еще не решил... Медленный маятник качелей. И монолог Массовика, лежащего на них плашмя, или, пытаясь удержаться в равновесии, стоит он; говорит: "Я не хочу, чтоб высыхали воды и обнажили то, что спрятали, стыдясь за блядский (блядский убрать; и уберу: мне не к лицу бежать за этим новым комсомолом) облик мира...", ну, и так далее... Тебя пугает, пес, что я уж репетирую, а сам считаю пьесу неготовой? Не бойся, не впервой, бывало и похуже.

Похуже, пес, это когда ты ясно видишь: дело не в пьесе, но в тебе самом. Я ставил Сайруса В.-младшего, дебютанта из Лос-Анджелеса, и пьеса у него была вполне приличная, про знаменитых трех певиц, сестер Эндрюс: "Shoo, Shoo Baby" называлась - по названию одной их славной песенки. Славная пьеска, и всего-то три актрисы, и нет, не биография сестер, а вольная фантазия на тему легкости искусства и тяжести бытия. Там был воздушный поцелуй чеховским "Трем сестрам" - все та ж тоска по раю, тоска по детству, тот же хоровод капризных мужиков. Сюжеты песенок сестер драматургически обыгрывались. Одна беда - тот Сайрус В. придурок был: он жестко оговаривал в контракте, чтоб сами песенки в спектакле не звучали. То есть вообще и никакая! Даже "Shoo, Shoo Вaby" не должна была звучать, иначе-де его бессмертное творение враз превратится в мюзикл. Он, Сайрус В.-младший, презирает мюзиклы. Но я-то мюзиклы не презирал, хоть никогда их и не ставил. Не мюзикл, конечно, но спектакль с морем музыки я бы поставил. Я уже видел, слышал тот спектакль. Я видел в нем возможность столкновенья жанров, звуков. К тому ж любил я эти песенки, особенно "Rum And Coca Cola". И мой продюсер был того же мнения. Он бы послал подальше Сайруса В.-младшего, но не хотел упускать его из рук. И сдался, сукин сын. Велел мне ставить так, как хочет драматург. Я начал репетиции, тяжелый и пустой, не зная ничего о будущем спектакле, уверенный, что выплыву, вот как сейчас уверен. И очень скоро понял: не могу. Во мне что-то не так - не в пьесе, но во мне. Я это чувствовал всегда, все время пребывания в Америке,- но до поры мне это не мешало, просто беспокоило, ну, как недомогание, которое, явившись на прием к врачу, не можешь рассказать ему словами. Как быть, когда ты сам себе врач, сам задаешь себе вопрос: "Что беспокоит?". И сам себе не можешь это объяснить. Я нервничал. Актрисы нервничали. Продюсер мой, чтобы не нервничать, сбежал на десять дней в свою Флориду. Чтоб разобраться, я сослался на понос, отменил репетицию (две отменить - не мог себе позволить) и выгадал свободный день.

Была суббота, да, начало ноября. Я славно выспался, немного послонялся. Хотелось выпить, но не напиваться. Бары манили - и отпугивали своей угрюмостью и теснотой. Хотелось солнца, ясности, простора, но и выпить. Я был растерян, и меня вдруг осенило. Я поспешил на автостанцию. Вместе с туристами из Айовы, Вайоминга и Арканзаса поехал на экскурсию в Напа Вэлли, долину виноградников и виноделов.

Автобус выехал на самый дивный в мире мост. Водитель, он же гид, с корявым юмором, рассчитанным на жителей Вайоминга, стал говорить о том, сколько несчастных прыгнуло с моста за шесть десятков лет его существования ("Что еще делать неудачнику? И знаете, ребята, кто из них - самый большой на свете неудачник? Не знаете?.. Ха-ха, а тот, кто прыгнул и остался жив!"). Водитель раздражал, но я его не слушал. Я завороженно глядел с огромной высоты на золотую воду бухты. Bye, bye, придурок Сайрус В., я еду дегустировать вино!

И поначалу было все неплохо. Душа во мне играла, щекотала и искрилась, как виноградная шипучка. Извив дороги меж холмов, бледно-сиреневый кустарник, желтая жесть сухой виноградной лозы, красная почва, свежий жаркий ветер, и эти виллы на холмах, и эти тесные, прохладные залы виноделен, глотки вина то тут, то там, а приплатить - и полные бокалы. Я не пьянел от вин - я млел от слов: Пино нуар, Мерло и Каберне, - как славно было б ими так увлечься, чтоб бросить душные подмостки и завести свою делянку винограда; выращивать лозу и продавать свое вино. "Мерло Мовчун" звучит смешно, но лишь на русский слух. А здесь звучало бы не хуже чем "Фрэнсис Форд Коппола" - довольно неплохое, недешевое вино, его здесь делает сам кинорежиссер из собственного винограда. Водитель-гид вернул меня к реальности, поведав пассажирам, сколько стоит виноградник в Напа Вэлли: "Направо гляньте - меньше поля для бейсбола, а японцы прикупили за четыре миллиона долларов". Вайоминг, Айова и Арканзас зааплодировали. Я заскучал.