Наш китайский бизнес - Дина Рубина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он, мучительно напрягаясь, вращал ладонями передние колеса своего нехитрого транспорта, локти ходили тяжело, как поршни.
Мы с Витей подбежали, навалились и покатили коляску вверх. Калека страшно обрадовался.
– Ого-го, ребята! – кричал он, отирая ладонью взмокший лоб, – Лошадки славные! Вперед, мои кони! Я задам вам овса!
А Витя стал горланить из Цао Чжи, который родился во втором, а умер в третьем веке нашей плебейской эры и переводы с которого мы печатали когда-то в незабвенной нашей газете:
"На холм по тропинке! Бредем в облака! И конь мой теряет! Последние силы! Последние силы!.. Но конь добредет! А я изнемог! От печали и муки!.."
Так мы катили этого безногого парня, а он командовал – куда ехать, яростно ругал муниципалитет за переполненные мусорные баки, хохотал, распевал и вообще – кайфовал на всю катушку.
***Между тем мы продолжали делать городскую газетку, внося своей "Уголовной хроникой" изрядное оживление в благопристойную жизнь русской общины города.
Например, в октябре сенсацией стало дело ночного охранника одного из предприятий, специализирующихся на производстве подгузников для младенцев и лежачих стариков.
Этот парень развлекался долгими эротическими беседами по известным телефонам. Так он коротал свои унылые дежурства, пока начальство не насторожили телефонные счета на астрономическую сумму. Были наняты сыщики и выяснилось, что этот милый человек развлекался не только с местными телефонными гуриями, но и до Америки дотягивался, так как английским владел абсолютно. В целом он был интеллигентным человеком, если вы не побрезгуете этим определением в данной ситуации.
Словом, выяснилось, что он трахал начальство по большому счету.
По действительно большому счету. Саси Сасон невозмутимо излагал сухие данные спокойным голосом.
– А… личность задержанного? – спросила я.
– К черту подробности! – отмахнулся Саси и, вздохнув, добавил: – Подробностей не знает никто.
Нам с Витей очень нравилась эта история. Мы даже хотели организовать в газете круглый стол на темы сексуального воспитания новых репатриантов. Дискуссию, так сказать. Но потом одумались: в подобной дискуссии без подробностей не обойтись, а где их взять, эти подробности?…
Да, история многозначительная… Почему-то я усматривала почти неощутимую трагическую связь между дневным производством подгузников и ночными всхлипами этого непутевого охранника. Как будто, находясь посередине между беспамятным младенчеством и полоумной старческой немощью, он тщетно пытался заполнить часы своего одинокого и бессмысленного бдения телефонными судорогами эфемерной любви.
***Дней через пять после встречи в Тель-Авиве позвонил Яков Моисеевич.
Нет, ничего определенного в ЦЕНТРЕ еще не решили, но он хотел бы встретиться со мной еще раз и обговорить кое-какие частности. Если я не возражаю, там же, в доме доктора Тихо и жены его, художницы Анны.
Должна ли я пригласить на беседу генерального ди…?
– О, нет! – воскликнул он с неприличной поспешностью, – я бы попросил вас…
К дому доктора Тихо можно было подойти по-разному – со стороны улицы рава Кука через тихий тупик с рядом молоденьких олив, растущих в каменных кадках, мимо здания, где, собственно, и жил по соседству с доктором умница Кук, пройти в железные распахнутые ворота и, обогнув торец дома с окном библиотеки, очутиться на террасе. Появиться на сцене из-за боковой кулисы.
А можно пройти задворками Яффо, через мусорный узкий проулочек, из которого сразу попадаешь в маленький парк, и тогда весь дом с террасой открываются вам, как из партера, а сходство со сценой дополняют ведущие на террасу каменные ступени.
Я поднялась по ним и оказалась за спиною Якова Моисеевича, который уже заказал два апельсиновых сока и ожидая меня, листал "Гаарец". Его кожаная кепка лежала на соседнем стуле и ветер свободно ошкуривал и полировал небольшую опрятную лысину в довольно густой еще седине, этим неуловимо работая на образ мастерового.
– Ваш красный плащ, – проговорил Яков Моисеевич, складывая газету, – ваш мятежный красный плащ напоминает мне времена харбинской молодости… В таком плаще щеголяла когда-то одна юная особа, к которой все мы были неравнодушны… Она рисовала, пела, сочиняла стихи… Я не решился без вас заказывать штрудл Анны.
– Так закажите сейчас же, – сказала я. – Только на сей раз позвольте мне заплатить..
– Боже упаси! – спокойно возразил он.
После вчерашнего дождя черные космы плакучих сосен свисали еще безнадежней. Солнце уже покидало сад, взбегая по тусклому серебру стволов все выше, к макушкам деревьев…
С каждой минутой между стволами уплотнялся пепел сумерек, и скоро должны были затеплиться фонари в парке и на террасе.
– Что, Яков Моисеевич, не понравились мы ЦЕНТРУ? – спросила я напрямик.
Он помолчал, внимательно распределяя вилочкой облако взбитых сливок по коричневой корочке штруделя.
– Видите ли, откровенно, – мягко начал он, – все, что вы говорили по поводу устарелости "Бюллетеня" звучит и справедливо и убедительно. Да, скорее всего самым разумным было бы перейти на современный метод его издания… Но… понимаете, во всем этом новом процессе ни я, ни Морис как ни пытались, абсолютно не в состоянии представить Алика.
– Чего?!
– Понимаете, все перемены ни в коем случае не должны задеть Алика.
– А кто это? – спросила я, несколько оторопевшая от китайских новостей.
– Ну… как же! Вам его представили…
Я вспомнила бабское бледное лицо, стриженую макушку школьника, мягкие ручки, суетливым и тоже каким-то женским движением, натягивающие на живот вязанный жилет…
Мне захотелось плюнуть и уйти.
– А при чем тут Алик? – грубо спросила я.
– Так он – метранпаж. Собственно, Алик и клеит "Бюллетень". Это – прямая его обязанность.
– Алика – на пенсию. С почетом, – с вкрадчивой злостью проговорила я.
– Он и так получает пенсию, – сдержанно и грустно заметил Яков Моисеевич. – По инвалидности.
Мы оба замолчали. Убейте меня, я не понимала – что хотят от нас с Витей эти чокнутые старики, именующие себя ЦЕНТРОМ. И уже догадывалась – чем завершится очередной наш мираж в пустыне. Стоило поберечь время, раскланяться и заняться своими делами, тем более, что на этот вечер я наметила решение двух застарелых проблем.
Неподалеку, у дверей дома, перекинув ногу на ногу, сидел охранник, пианист из Свердловска Миша Кернер. У него, как обычно, был отсутствующий вид…
Миша обладал редкостным туше, которое невозможно выработать, а нужно с ним родиться. Коньком его был Шопен. Несколько раз он выступал здесь же, по пятницам. Однажды исполнял все 24 прелюдии Шопена. Я была на концерте и, помнится, глядя на черный Мишин фрак и вдохновенные руки, ласкающие клавиатуру, никак не могла избавиться от мысли – где в данный момент он оставил куртку охранника и пистолет, который по закону нигде нельзя оставлять, и не высчитают ли у него из жалованья часы концерта…
Рядом с Мишей стоял замызганный хиппи – в грязной майке и продуваемых джинсах и покачиваясь, бормотал что-то по-английски, пытаясь рассказать Мише свою жизнь. У Миши самого была вполне цветистая судьба, он не хотел задушевных бесед на иностранном языке. Он отворачивался от накуренного марихуаной хиппи и тоскливо говорил по-русски:
– Чувак, иди себе, а? Чувак, смотри, ты замерз совсем… Чувак, холодно, летом поговорим…
– А вы и между собой говорили по-русски? – вдруг спросила я.
– Когда?
– Ну вот, в детстве, в Харбине…
Он оживился.
– Да по-каковски же еще? Деточка, Харбин был русским, культурным городом! У нас в еврейской школе преподавание велось на русском языке по программе русской гимназии. Мы даже ставили спектакли – "Маскарад", например, пьесы Островского, "Бориса Годунова"… В "Годунове" Самозванца играл Мотька Гершензон. Помните, то место : "Ты заменишь мне царскую корону!"… я был суфлером, и подсказал Мотьке – "корову"… "Ты заменишь мне царскую корову!".. Родители Мотьки, понимаете, держали молочную ферму… – Яков Моисеевич захихикал со свежим, даже изумлённым удовольствием, будто подшутил над Мотькой не шестьдесят лет, а минут двадцать назад… – Да… Мы изучали русскую литературу как следует. Учителями-то все были белые офицеры, их там после революции накопилось – пруд пруди… Русских в Харбине около ста тысяч насчитывалось. А еврейская община – тысяч двадцать пять. И учтите, там же размещалась главная контора КВЖД.
Кстати, знаете, как расшифровывали это название в то время? "Китайцы возят жидов даром"… Да, КВЖД… шла от границы России до станции "Манчжурия", до Владивостока, пересекала реку Сунгари… Вы знаете что-либо об этих краях?
– Не помню, что-то читала…
Ну! Река Сунгари… могучая, полноводная – несколько километров в ширину. А рыбы сколько! Впадает в Амур… Изгибается дугой, вот так… – он показал вилкой на красной скатерти… – Главный приток – Нони… Так вот, КВЖД пересекала Сунгари. На пересечении возник Харбин. Выгодное географическое положение… Прекраснейший город Китая возник из маленькой рыбацкой деревушки… А для европейцев Китай был рынком, и железная дорога играла в этом решающую роль. Русские добыли концессию на строительство железной дороги и в 1898 году строительство началось… Выглядело это так – по обе стороны от полотна шла полоса отчуждения – по 15 километров. Русские получили экстерриториальные права. Понимаете? Свой суд, свое управление, охрана русская – русская автономия…. На правом берегу Сунгари был район, Пристань назывался. Дальше, наверху – Новый город. Там в основном и жили русские… Магазины принадлежали евреям и грекам. Извозчики кричали "Гривенник в Палестину!" – из-за того, что там много евреев жило… У нас говорили "Харбин-папа, Одесса-мама…"