Задание Империи - Олег Измеров

— Так сегодня ж день святой троицы, пятидесятница, — удивленно протянул кассир, — воскресенье двенадцатое июня. Народ вот гуляет, а мы каждый день что солдаты на посту.

«А, понятно, чего народ в селе как на киносъемки. Праздник, однако»

— Да… совсем в творческой запарке счет дням потерял…

— Ежели и год забыли, так тридцать осьмой.

Когда Виктор проходил обратно, Бурмин прямо из двери своего кабинета поймал его за руку и буквально втянул внутрь.

— Вы же, я смотрю, с дороги? А я тут чайку сообразил, знаете, просто неудобно не пригласить.

Виктор согласился, тем более, что в своем мире так и не успел пообедать, так что позволил себя затащить в кабинет, где на огромном столе, помимо письменного прибора, старого телефона, большой пишущей машинки и кучи бумаг, уже стояли на жестяном подносе пара стаканов в подстаканниках и тарелка с пряниками со жженым сахаром. На стене висел парадный портрет лысоватого худощавого мужчины в белом кителе с золотыми эполетами. «Этот, наверное, и есть здесь самый крутой. Узнать бы, как зовут и обращение к нему…» В углу на тумбочке незыблемым красно-коричневым мавзолеем возвышался здоровый, полметра на полметра, всеволновой шестиламповый «Телефункен-Хорал».

— Милости прошу к нашему шалашу, Виктор Сергеевич. Не обессудьте, что скромно — кому Троицын день, кому работа.

Чай оказался с коньяком. Виктор понял, что начинается деловой разговор.

— Вы, так сказать, к нам в Бежицу постоянно или проездом?

— В первоначальных планах — проездом, но, возможно осяду надолго.

— Если осядете надолго, и ваша муза к вам не охладеет — есть шанс стать колумнистом.

— От такого выгодного предложения отказываться было бы просто странно.

— Ну, мало ли… А вы сами откуда? Раньше никогда не доводилось о вас слышать. Неординарно пишете. «Хюндай-Гетц»[2]… надо же придумать!

— Да я, собственно, раньше только технические работы писал, и особо не думал…

Тут в комнату влетела молодая женщина, чуть за тридцать, невысокая, светловолосая (точнее, с осветленными волосами), без лишней полноты и с большими выразительными глазами; в руках у нее была «лейка». Не успел Виктор глазом моргнуть, как она, произнося с порога «Здравствуйте!», пыхнула магнием; щелкнул затвор.

— Таня Краснокаменная, наш фотокор, — пояснил Бурмин, — это я попросил проиллюстрировать рассказ портретом автора.

«А вот светиться здесь совсем ни к чему» — мелькнуло в голове у Виктора, но он тут же решил, что после поездки с жандармским штабс-капитаном прятаться смысла не имеет.

— Вы прекрасно получитесь, — улыбнулась Таня, — у меня хороший опыт. Побежала проявлять пленку.

Когда она скрылась за дверью, Виктор подумал, что вот кому надо было пристроить букет с тремя гвоздиками, но было уже поздно. «Ладно. Еще не вечер…»

— А если не секрет, — спросил он, — на какую тему намечался тот рассказ?

— Да тоже о радио. Перспективы развития хай-фай аппаратуры…

— Хай-фай? High fidelity? — переспросил Виктор. Радиорупор на площади в селе как-то был далек от хайфая.

— Ну да. Это то, что опыты в тридцать шестом — тридцать седьмом проводили. И еще про кабельное телевидение высокой четкости. В общем, фантастика ближнего прицела.

— Нет проблем, — ответил слегка ошарашенный Виктор, — будет про спутниковое телевидение. И плазменные панели.

— Это вроде той, что делала в двадцать седьмом лаборатория Белла? Как-то по радио лекцию передавали…

— Да. Они имеют большое будущее.

Они еще немного посидели; по счастью вопросы Бурмина оказались довольно нейтральными, вроде «Как вам наши места?». Потом у редактора зазвонил телефон: видимо, случилось, что-то интересное, и он оживленно заговорил в трубку. Виктор понял, что самое время откланяться. Когда он подавал руку на прощанье, Бурмин на секунду оторвался от трубки:

— Секундочку… Да, и еще: когда будете вводить в канву повествования инженера или изобретателя, пусть будет иностранец. Или русский, но работающий в Германии.

— Ах да, точно! — воскликнул Виктор. — Совсем забыл. Спасибо, что напомнили.

На самом деле Виктор понятия не имел, почему изобретатель в рассказах не может быть русским, работающим в России. Но не стал спрашивать, почему, приняв это, как местную идеологическую установку, смысл которой ему пока неясен. Впрочем, в таких ситуациях установка могла быть вообще лишена смысла.

5. Свято место пусто не бывает

Когда он вышел из редакции на улицу, летний зной уже спадал. Солнце клонилось к закату, лаская розовым светом верхушки деревьев парка Пожарного общества, откуда слышались звуки духового оркестра — подъезжая сюда, он не слышал их из-за шума мотора. Со станции долетали тонкие вскрики маневренных паровозов. Сзади, от паровозостроительного, донесся цокот копыт; по мостовой мимо него прокатилась извозчичья пролетка на дутых шинах. Где-то из зеленых кронах молодых деревцев слышалась песня запоздалого соловья. Печать умиротворения лежала над этим уголком вселенной.

Прямо от подъезда редакции был прекрасно виден новый собор, и Виктор, подойдя поближе, внимательно его рассмотрел. Видимо, это было одно из самых высоких зданий Бежицы, высотой в десятиэтажный дом или чуть больше. Собор был квадратный, пятиглавый, с большой центральной главой с позолоченной маковкой и четырьмя небольшими главами с голубыми маковками по углам. Барабаны глав были оштукатурены и покрыты ярко-желтой и белой краской; основное же здание было выложено из неоштукатуренного серого силикатного кирпича, как и жилые дома на улице, и оттого выглядело немного мрачновато. «Куб» храма был, скорее, сильно вытянутой в высоту призмой. Боковые стены этого «куба» были прорезаны длинными застекленными лентами окон, как на лестничных клетках довоенных жилых домов; ленты эти были зажаты чем-то вроде пилястр, вверху образующих между собой арочки закомар. Чем-то похожим на эти пилястры были украшены и абсиды. Спереди виднелась паперть в половину высоты стен «куба», увенчанная маленькой главкой; передняя стена ее была оштукатурена и побелена, а от дверей спускалась лестница на площадь, где, естественно, памятника Ленину уже в этой реальности не наблюдалось.

Собор оставил в душе Виктора несколько двоякое впечатление. С одной стороны, в Бежицы тридцать восьмого это здание смотрелось почти так же мощно, как восьмая московская высотка в пятьдесят восьмом, особенно если мысленно примерять на это место длинное, но не слишком высокое здание Дворца Культуры; собор был, по меньшей мере, вдвое выше. Да и в целом здание следовало традиционному владимиро-суздальскому стилю, который в реальности Виктора большинству нравился больше, чем распространившийся перед 1917 годом в церковной архитектуре модерн. С другой стороны, верхушки прорезей окон и закомары здесь как-то вышли не совсем русскими, а, скорее, балансировали между византийской архитектурой и романской, а на углах даже несли элементы готики. Потом, если дореволюционные православные храмы, даже самые неказистые из них, все же казались Виктору светлыми и легкими, то этот свинцово-серый силикатный колосс как-то придавливал все окружающее к земле.

«Может, его потом снаружи оштукатурят и побелят… А вот еще где-то в этом месте Преображенская церковь еще должна стоять, вроде красивая была. Ее же белые вроде не должны снести, значит, посмотреть можно?»

Виктор прошел до угла Красной и обнаружил там практически такую же почту в том же самом гринберговском стиле, что и в своей реальности, только серо-желтую с белыми и красно-коричневыми декоративными деталями. На углу ее, на кронштейне, висели над улицей большие круглые электрические часы, и пара юношей с букетиками цветов бродили поблизости, ожидая подруг. Круглая тумба для афиш и деревянный киоск с неожиданной здесь надписью «Роспечать» тоже выглядели как-то знакомо. На том же углу он обратил внимание на таблички на названия улиц. Они также преподнесли ему сюрприз: III Интернационала на самом деле оказалась не Церковной, как, впрочем, и не Красной, а вовсе Губернской, а Комсомольская — почему-то Преображенской. Возможно, Церковную переименовали недавно, и штабс-капитан по привычке назвал ее по-старому, а Елецкую уже помянул как бывшую.

Напротив почты, вместо знакомого жилого дома конца 20-х Виктор увидел большое угловатое четырехэтажное здание цвета кофе с молоком, с высоким темно-коричневым цокольным этажом, и имевшее в плане вид буквы «П» с косыми ножками (потому что к Стальзаводу улицы от Красной шли наискось). Здание растянулось на целый квартал, и внешне напоминало гибрид Первой общаги БИТМа с речным пароходом. Два крыла неодинаковой ширины, выступавших вперед вдоль того, что называлось Куйбышева и Комсомольской, заканчивались полуцилиндрическими торцами, которые как раз и были похожи на надстройки пароходов. Разная ширина торцов, видимо, объяснялвсь тем, что в одном крыле были конференц-залы, а в другом — просто кабинеты; на закруглениях торцов квадратики окон переходили в сплошные ленты. Между этими выступами зеленел свежеразбитый скверик с молодыми елочками и клумбами, разделенный пополам проходом к главному подъезду; подъезд этот обозначался на гладкой ленте фасада двухэтажным выступающим вестибюлем с балконом. Здесь на здании, словно каланча, возвышалась сухощавая прямоугольная башня высотой с одиннадцатиэтажный дом, несимметричная, с выступами балконов на одной стороне. Возможно, она и должна была помимо всего прочего, играть роль пожарной каланчи. На вершине ее возвышалось не что иное, как решетчатая мачта с тремя турникетами антенны телепередатчика.