Месть роботов - Роджер Желязны

М’Квийе и три ее спутницы, наверное, подумали, что я собираю на полу шарики, которых у меня не хватает.

Я криво усмехнулся и выпрямился. Мое лицо было красным, и не только от физической нагрузки, Я не ожидал, что они появятся так быстро.

Маленькая рыжеволосая куколка, завернутая, как в сари, в прозрачный кусок марсианского неба, воззрилась на меня в изумлении снизу вверх; как ребенок на яркий флажок на длинном древке.

— Привет, — сказал я, — или что-то в этом роде.

Перед тем как ответить, она поклонилась. По-видимому, меня повысили в ранге.

— Я буду танцевать, — сказала она. Губы ее были как алая рана в бледной камее. Глаза цвета мечты потупились.

Она поплыла к центру комнаты.

Стоя там, как статуэтка в этрусском фризе, она то ли задумалась, то ли созерцала узор на полу. Может быть, эти узоры что-нибудь означали. Я всмотрелся в них. Даже если и так, то никакого скрытого смысла я в них не видел, зато они хорошо бы смотрелись на полу ванной или внутреннего дворика.

Две другие женщины были пожилые и, как и М’Квийе, походили на аляповато раскрашенных воробьев. Одна уселась на пол с трехструнным инструментом, смутно напоминающим сямисен. Другая держала в руках кусок дерева и две палочки.

М’Квийе презрела свою скамеечку и, не успел я оглянуться, как она сидела на полу. Я последовал ее примеру.

Музыкантша с „сямисеном” все еще настраивала инструмент, и я наклонился к М’Квийе:

— Как зовут танцовщицу?

— Бракса, — ответила она, не глядя на меня, и медленно подняла левую руку, что означало „да”, „давайте”, „начинайте”.

Звук „сямисена” пульсировал, как зубная боль; от деревяшки доносилось тиканье часов, вернее, призрака часов, которых марсиане так и не изобрели.

Бракса стояла как статуя, подняв обе руки к лицу и широко разведя локти.

Музыка стала подобной огню.

Бракса не двигалась.

Шипение перешло в плеск. Ритм замедлился. Это была вода* самая большая драгоценность на свете, с журчаньем льющаяся по поросшим мхом камням.

Бракса по-прежнему не двигалась.

Глиссандо. Пауза.

Затем наступил черед ветра. Мягкого, спокойного, вздыхающего. Пауза, всхлип и все сначала, но уже громче.

То ли мои глаза, уставшие от постоянного чтения, обманывали меня, то ли Бракса действительно дрожала с головы до ног.

Нет, действительно дрожала.

Она начала потихоньку раскачиваться. Долю дюйма вправо, затем влево. Пальцы раскрылись, как лепестки цветка, и я увидел, что глаза у нее закрыты.

Глаза открылись. Они были холодными, невидящими. Раскачивание стало более заметным, слилось с ритмом музыки.

Ветер дул из пустыни, обрушиваясь на Тир еллиан, как волна на плотину. Ее пальцы были порывами ветра.

Надвигался ураган. Она медленно закружилась, кисти рук тоже поворачивались, а плечи выписывали восьмерку.

— Ветер! Ветер, — я говорю, — о, дикий, загадочный! О, Муза святого Иоанна Перси!

Ее глаза были неподвижным центром циклона, который бушевал вокруг нее. Голова была откинута назад, но я знал, что ее взор, бесстрастный, как у Будды, был устремлен сквозь потолок к неизменным небесам. Быть может, только две луны прервали свой сон в изначальной нирване необитаемой бирюзы.

Когда-то давно в Индии я видел, как девадэзи, уличные танцовщины, плетут свои цветные паутины, затягивая в них мужчин, словно насекомых. Но Бракса была гораздо большим: она была рамадьяни, священной танцовщицей последователей Рамы, воплощения Вишну, подарившего людям танец.

Щелканье стало ровным, монотонным; стон струи напоминал палящие лучи солнца, тепло которых украдено ветром. Мне слышались звуки ситара. Я смотрел, как оживает эта статуя, и чувствовал божественное вдохновение.

Я снова был Рембо с его гашишем, Бодлером с его опиумом, По, Де Квинси, Уайльдом, Малларме и Алистером Кроули. На какое-то мгновение я стал моим отцом на темной кафедре проповедника, а гимны и хрипы органа превратились в яркий ветер.

Она стала вертящимся флюгером, крылатым распятием, парящим в воздухе, веревкой для сушки белья, на которой билось на ветру что-то яркое. Ее плечо обнажилось, правая грудь двигалась вверх-вниз, точно луна на небе, алый сосок то появлялся, то снова исчезал под складкой одежды. Музыка стала чем-то внешним, формальным, как спор Иова с Богом. Ее танец был ответом Бога.

Музыка замедлилась и смолкла. Ее одежда, словно живая, собралась в первоначальные строгие складки.

Бракса опускалась все ниже и ниже, к самому полу, голова упала на поднятые колени. Она застыла.

Наступила тишина.

Почувствовав боль в плечах, я понял, в каком находился напряжении. Что следовало делать теперь? Аплодировать?

Я исподтишка взглянул на М’Квийе. Она подняла правую руку.

Как будто почувствовав это, девушка вздрогнула всем телом и встала. Музыканты и М’Квийе тоже встали.

Поднявшись, я обнаружил, что отсидел левую ногу, и сказал, как ни кретински это прозвучало:

— Это было прекрасно.

В ответ я получил три различных синонима слова „спасибо” на Священном Языке.

Мелькание красок, и я снова наедине с М’Квийе.

— Это одна сто семнадцатая одного из двух тысяч двухсот двадцати четырех танцев Локара.

Я посмотрел на нее.

— Прав был Локар или нет, он нашел достойный ответ неорганике.

Она улыбнулась.

— Танцы вашей планеты такие же?

— Некоторые немного похожи. Я о них как раз вспомнил, когда смотрел на Браксу, но я никогда не видел ничего подобного.

— Она хорошая танцовщица, — сказала М’Квийе. — Она знает все танцы.

Опять это выражение лица, которое однажды показалось мне странным.

— Я должна заняться делами.

Она подошла к столу и закрыла книги.