Декоратор. Книга вещности. - Тургрим Эгген

А я чем занимаюсь? Эх, раз, ещё раз, ещё, похоже, много-много раз. Сегодня здорово как никогда. Вдруг до меня доносится музыка. Басы. Медленная мелодия. Подробности не разобрать из-за Катрининых воплей.

— Ну же, ну! Выеби меня.

— Я тебя ебу.

И это чистая правда. Потом я ещё по доброте добавляю в довесок «в блядскую пиздёнку».

— Нет! Представь, что под тобой другая, девка съёмная. Прикинь. Такая смазливая пампушка. А я сижу рядом и смотрю на вас.

Она тоже перешла на шёпот.

— Смазливая пампушка, — удаётся мне произнести, хотя и рассеянно. Мелодия какая-то знакомая.

— Ну давай, давай. Вот твой мокрый раздутый хуй ныряет в неё, потом выходит. И так долбит, долбит. А я смотрю.

— Ты смотришь. А я долблю.

— Вот! — кричит она.

Соскальзывает с моего крючка с чмокающим звуком, который в голой комнате просто оглушает, честное слово, засовывает себе туда руку, по-моему, по локоть и давай наяривать, так грубо, как я и не решаюсь. А потом раз — левой рукой хватается за мой член и в две руки мастурбирует нас обоих. Я стою на коленях, упираясь ими ей в попу, и смотрю на неё. Жгучая похоть сгущается в темноте. Мы практикуем коитус интеруптус.

— Уже! Уже! УЖЕ! — вздрагивает Катрине. Шар в лузе. Я догоняю секунд через пятнадцать, много двадцать. Почти всё вытекает ей в ладонь и немного на левое бедро. Спермы много, мы давно не занимались сексом. Она что-то комковатая на вид. «Фуф», — говорит Катрине и смеётся.

Вот мы и отпраздновали новую квартиру.

Пока мы лежим обнявшись и моя рука покоится на её талии, а сам я думаю о том, что зябну и как мы скоротаем ночь на голом полу, Катрине тоже различает музыку.

— Слышишь?

— Слышу. Что-то знакомое.

— Уитни Хьюстон, а песня — «I Will Always Love You»[1],— хохочет Катрине.

— Ты думаешь? А не Беттан? Ну что, хорошо было?

— Уу, — тянет Катрине.

— Блядская пиздёнка, — произношу я.

— Отстань!

— Ты такая мокрая, из тебя льётся, — говорю я зачем-то, видно, чтоб подразнить её, показать ей, куда она катится.

— Заткнись! — огрызается Катрин.

Музыка замолкает. Это у соседей сверху.

Потом шарманку заводят снова. Десяти, ну пятнадцати, секунд хватает нам, чтобы удостовериться: это тот же самый хит «I Will Always Love You». Басы мягко гукают в потолок, голос растворяется в бесконечно-протяжных руладах, дыхательная техника за гранью возможного, будто узкая багряная линия прочертила серый бесстрастный потолок.

— Какого чёрта запузыривать одно и тоже два раза подряд? — задаю я вопрос.

— Наверно, это привидения, — предполагает Катрине. — Неприкаянная душа бедной кассирши из магазина «RIMI», утонувшей во время вожделенного отпуска на Канарах. Не в силах упокоиться с миром, несчастный призрак часами гоняет любимую песню. И так каждую ночь.

Она хмыкает.

— Сомневаюсь, что кассирша жила в таком доме.

— Ладно, пускай элитная куртизанка, которую нашли задушенной.

— А если в порядке мыслительного эксперимента предположить, что мы имеем дело с живым существом? — спрашиваю я.

— Тогда это одинокая сентиментальная тётка, — морщится Катрине.

У нас нет записей Уитни Хьюстон. Я всегда числил её заодно с Элтоном Джоном, но эта мелодия, которую я раньше не слышал, производит другое впечатление, она более глубокая и подлинная. В ней есть нечто настоящее. Любовь, наверно. Возможно, нам следует купить проигрыватель. Мы лежим на влажной, измазанной спермой махровой ткани «фротте», агаве, каучуке и дубе. Уличный свет окутывает Катрине шафрановым цветом. На третьем этаже поёт Уитни Хьюстон.

Катрине вытягивает руку и щекочет меня за яйца.

— Как насчёт дубля два?

И мы проделываем всё ещё раз.

— Командиркуданести?

— Этошолимашинкастиральная?

— Ближеподогнатьнеможемникак!

— Щаназадсдадимидиванчиквашвытащим.

Грузчики. Самое невыносимое в переезде.

Больше всего хочется сбежать из квартиры, пусть эти изъясняющиеся на птичьем языке хмыри в разлапистых рукавицах хозяйничают сами. Но боязно. Люди, благосостояние которых зависит от того, какой вес они могут поднять на грудь или сволочь на загривке, неизбежно, как и все вьючные животные, весьма примитивны, а поскольку работа скучная, они всё время ищут развлечений — в смысле: чего б сломать?

«Ёмоёчойтосней?» — слышишь ты под аккомпанемент разлетающегося в пыль фарфора. «Непрошламалешко?» — под стук лакированной крышки концертного рояля о свеженький косяк. «Пропадаймоятелега!» — под резко обрывающийся смех, когда впопыхах зашвыривают в квартиру стул, а он, ясное дело, приземляется на стеклянный стол от гарнитура и разбивает его вдребезги. Всё это я слыхал и прежде.

Жаловаться бесполезно. Вы можете сколько угодно тыкать нахала носом в поцарапанный рояль и призывать к ответу. Он поднимет на вас бессмысленные глаза, разведёт руками, скажет «Тяжёлыйчожвыхотитебывает. Вроденестрашно?» и затушит самокрутку, вид которой не оставляет места сомнениям в её происхождении: спускаясь вниз за очередной жертвой, грузчик подцепил в прихожей обоину и набил её табаком. Мне даже интересно, как выглядит дом грузчика, неужели и там кругом разбитые вазы, поцарапанная мебель и вмятины на всей технике? Не исключено. На выезде веселее, но дома-то приятнее!

На фасаде посудомоечной машины «General Electric» (хромированная сталь, глазки индикаторов оправлены в тёмный окисленный алюминий) здоровущая вмятина. Впечатление такое, что кто-то саданул по ней кованым сапогом. Нарочно. Я просто вижу, как перемигиваются двое самых младших в бригаде, два братца, как подначивают друг дружку: «Слабо?» и как потом один из них задирает ногу и бьёт, и ржёт при этом: им не понравилось что-то — что-то — во мне или в моём поведении, а вещь, вот она, в их власти.

Я пробую держать себя в руках. Дожидаюсь бригадира — это семейная фирма, значит, он приходится отцом обоим вредителям, которые продолжают азартно играть в вышибалы с моими вещами по всей квартире, — веду его в кухню и показываю ему, что случилось. Он склоняется над вмятиной и принимается ковыряться в ней, как если бы её можно было отыскать только на ощупь. Я вижу, как его заскорузлые, с въевшимся никотином пальцы движутся вдоль воронки, оставляя отпечатки вдвое, по-моему, шире, чем у нормального человека. В его рукавице, которую он положил на крышку изуродованной машины, разместилось бы ежовое семейство.

— Бываетсамипонимаете. Вроденестрашно?

Ему лет пятьдесят пять, он облачён в грязный синий комбинезон, а вокруг шеи обвязан детский шарфик с красным рисунком. Когда смотришь на него, первым делом, сразу за кулаками, в глаза бросаются желтушные белки глаз и свисающая из носа растительность, которая приходит в движение при каждом вдохе.

— Что вы называете «нестрашно»? Мне придётся её поменять.

— Шостоит?

— Возможно, я смогу купить новый фасад, — отвечаю я, не желая озвучивать всю сумму. Эта машина стоит как два переезда, который, что скрывать, оплачивается самым что ни на есть «чёрным налом». Как говорили наши стеснительные родители, «мимо кассы в карман без хлопот и налогов». Теперь я проклинаю свою дурость, будь у меня с ними официальный договор, я чувствовал бы себя защищённым хотя бы юридически.

Лезть на рожон, когда большая часть моих вещей по-прежнему в их руках, опасно. Суровое лицо бригадира озаряется сочувствием.

— Штукускинуда?

— Хорошо. Большое спасибо.

Беседу пора заканчивать, потому что его сыночки взялись за мои лампы.

Катрине в своём репертуаре, это просто предательство с её стороны — сбежать, когда на карту поставлено всё, чем мы богаты. Куда, кстати, она запропастилась? Поневоле вспомнишь 9 апреля 1940 года[2].

Но зато какое блаженство наступает потом, когда все вещи уже дома, с нами, а грузчики, получив на руки на тысячу меньше обещанного, исчезли.

Вещей не засилье. Фактически мы больше отправили на помойку и барахолку, чем взяли с собой. Зачем морочиться с переездом, если не собираешься менять всё подчистую? Относительно чёткая работа грузчиков и, по большому счёту, не катастрофические последствия их обращения с мебелью объясняются богатством их улова. («Тыправдаэтовыкидываешь? Можноявозьму?»)

Можете оспорить то, что я сейчас скажу, но мне достаточно знать, сколько в доме вещей, чтобы определить коэффициент вкуса владельцев. Делается это так: сначала сосчитайте количество предметов. Книги не считайте (если их очевидно много или очевидно мало, то, соответственно, прибавьте или вычтите единицу). Одинаковые стулья считайте как один. На каждый предмет искусства и декора добавляйте по единице. Кухонная утварь не считается, разве что предмет чисто декоративный, без практического смысла (последние стоят по единице). Встроенные сооружения типа стерео-установок не учитываем. Нас интересуют только детали.