Народники-беллетристы - Георгий Плеханов

А такое отношение людей в производстве ведет, как известно, к присвоению одним человеком продуктов труда другого человека или других людей. Здесь мы опять видам, каким образом современное положение земледельческого труда в России логически ведет к отрицанию того, что кажется Гл. Успенскому необходимым следствием его "условий"

Повторяем, Гл. Успенский не попал бы в такие противоречия, если бы, придя к мысли о зависимости всего склада крестьянской жизни от условий земледельческого труда, он постарался бы выяснить самое понятие об этих условиях. Это было бы тем легче для него, что учение о зависимости поступательного движений человечества от развития производительных сил давно уже разрабатывается в западноевропейской литературе. Исторические идеи Маркса внесли бы много "стройности", в миросозерцание Гл. Успенского.

Впрочем, сочинения нашего автора заключают в себе богатый материал для суждений о tomi, какому состоянию производительных сил соответствует нарисованная им картина народной жизни. "На том самом месте, — читаем мы у него, — где Иван Ермолаевич бьется над работой из-за того только, чтобы быть сытым, точно так же бились, ни много, ни мало, как тысячу лет, его предки, и, можете себе представить решительно ничего не выдумали и не сделали для того, чтобы облегчить себе возможность быть сытыми. Предки, тысячу лет жившие на этом месте (и в настоящее время давно распаханные под овес и в виде овса съеденные скотиной), даже мысли о том, что каторжный труд, из-за необходимости быть сытым, должен быть облегчаем, не оставили своим потомкам; в этом смысле о предках нет ни малейших воспоминаний. У Соловьева, в "Истории", еще можно кое-что узнать насчет здешнего прошлого; но здесь, на самом месте, никому и ничего не известно. Хуже той обстановки, в которой находится труд крестьянина, представить себе нет возможности, и надобно думать, что тысячу лет тому назад были те же лапти, та же соха, та же тяга, что и теперь. Не осталось от прародителей ни путей сообщения, ни мостов, ни малейших улучшений, облегчающих труд. Мост, который вы видите, построен предками и еле держится. Все орудия труда первобытны, тяжелы, неудобны. Прародители оставили Ивану Ермолаевичу непроездное болото, через которое можно перебираться только зимой, и, как мне кажется, Иван Ермолаевич оставит своему "мальчонке" болото в том же самом виде. И его мальчонка будет вязнуть, "биться с лошадью" так же, как бьется Иван Ермолаевич… Тысячу лет не могут завалить болота на протяжении четверти версты, что сразу бы увеличило доходность здешних мест, и между тем все Иван Ермолаевичи отлично знают, что эту работу на веки веков можно сделать в два воскресенья, если каждый из двадцати шести дворов выставить человека с топором и лошадь.

Поколение сменялось поколением, но каждое последующее поколение жило и трудилось при совершенно таких же условиях, при которых жило и трудилась предыдущее. Уже одного этого обстоятельства было совершенно достаточно, чтобы придать крестьянской жизни большую прочность и "стройность". Но это была, как видите, совсем варварская стройность. Русский земледелец не может остаться при тех условиях земледельческого труда, какие описаны Гл. Успенским. Нужно надеяться, что история сжалится, наконец, над своим пасынком, выведет его из его застоя, даст ему в руки большие производительные силы, сообщит ему большую власть над природой. Достаточной порукой в этом могут служить все более и более возрастающие сношения с Западом. Спрашивается только, в каком смысле увеличение производительности земледельческого труда изменит наши деревенские порядки и каким образом наши "новые люди" могут придти в этом случае на помощь крестьянину?

Прежде чем искать в сочинениях Гл. Успенского ответа на этот вопрос, познакомимся с некоторыми другими сторонами "народного характера". Представим себе, что наш Иван Ермолаевич вырван из дорогой ему сферы земледельческого труда и сделан, например, солдатом. Как будет он относиться в этой новой роли к различным общественным явлениям? В "Наблюдениях одного лентяя" (третья часть "Разорения") есть на этот счет весьма поучительное место.

Дьячок и отставной солдат, придя на богомолье к угоднику, мирно беседуют между собою в ожидании церковной службы.

— Эта медаль где получена?

— За Польшу!

— Что же как?

— Насчет чего?

— Как, например, бунт этот… ихний?

— Да чего же? Больше ничего, хотели своего царя!

— Ах, бессовестные, — сказал дьячок, качая головой. — А как народ?

— Народ, обнаковенно, ничего.

— Ничего?

— Ничего.

Тот же украшенный медалью и уволенный в отставку Иван Ермолаевич повествует о том, как "усмирял" он своего брата-крестьянина:

— Ну, пришли, Стали за селом. Бабы, девки разбежались, — думали, какое безобразие от солдат, насильство будет…

— Ишь ведь бестолочь! — замечает дьячок.

— Разбежались все, кто куда… — А мужики с хлебом-солью к нам пришли, думали, мы им снизойдем! Хе-хе!

— То-то дурье-то, и-и!

— Уж и правда, горе горькое! Я говорю одному: вы, говорю, ребята, оставьте ваши пустяки! Мы шутить не будем; нам ежели прикажут, мы ослушаться не можем, а вам будет очень от этого дурно… Против нас, говорят, пуль не отпущено.

— Вот дубье-то!

— Говорят: не отпущено пуль… Я говорю: а вот увидите, ежели не покоритесь.

— Ну, и что же?

— Ну, обнаковенно — непокорство… И шапок не снимают! Начальство делает команду: холостыми! Как холостыми-то мы тронули, никто ми с места! Загоготали все как меренья! Го-го-го! Пуль нет… Нет? Нет. Ну-ко! Скомандовали нам. Мы — ррраз! Батюшки мои! Кто куда! Отцу родному и лихому татарину, и-и-и… А-а! Вот тебе и пуль нету!

— А-а… Не любишь?

— Вот-те пуль нету!

— Ха-ха-ха!.. То-то дураки-то! Нету пуль! И заберется же в голову!

— После уж схватились… да уж!..

— Уж это завсегда схватятся!

Скажите, за что стрелял этот Иван Ермолаевич в других Иванов Ермолаевичей, оставленных при сохе и не зачисленных ни в какой пехотный полк? За что стрелял он в поляков, виновных, по его словам, лишь в том, что они "хотели своего царя"? Думает ли он, что желание иметь своего царя есть тяжкое преступление? Думает ли он? Но что мы говорим — думает! Все дело здесь в том, что, расставшись с сохой, бороной, утками и коровами, Иван Ермолаевич совсем перестает думать. Мы уже видели, что его кругозор ограничивается узкими пределами крестьянского хозяйства Мы уже знаем, как смутны его представления обо всем, что выходит из этих пределов. Мы могли в особенности заметить, что он очень плохой политик, что он "ничего не знает о происхождении и значении начальства, что когда на его широкую спину это начальство взваливает тягости войны, он не дает себе отчета о том, за что она ведется и где находится враждебная земля" и т. п. Он помнит одно: "что царь скажет, то и будет", и по царскому приказанию он готов "усмирять" кого угодно. В рассказе "Маленькие недостатки механизма" (Бог грехам терпит) мы встречаем, между прочим, парня, который, нанявшись караулить купеческий дровяной сарай, в избытке усердия убил дубиною проходившего мимо сарая нищего. "Чем я виновен, — оправдывался парень, — сказано: бей! — я и бью. Нам что прикажут, то мы и исполняем!". Когда такому парню дадут в руки ружье и крикнут — "ну-ко!" — он будет стрелять и в поляка и в "студента" и в своего же брата, Ивана Ермолаевича, а потом, перебивши и усмиривши их, он скажет вам, что все они были люди "ничего", и от души пожалеет об их несчастном "непокорстве". На французском языке есть интересная книга Мэнана "Annales des rois d'Assyrie". Книга эта представляет перевод подлинных надписей ассирийских царей на различных ниневийских памятниках. Ассирийские самодержцы, по восточному обычаю, нестерпимо хвастаются своими победами и одолениями. Повествуя об усмирении какого-нибудь внутреннего или внешнего врага, они весьма картинно описывают сделанное ими кровопролитие и опустошение. "Я перебил их великое множество, — восклицает победитель, — и трупы их плыли по реке, как бревна". Само собой понятно, что на самом-то деле усмирения производили не цари, а находившиеся в их распоряжении войска, состоявшие из ассирийских Иванов Ермолаевичей. Эти последние, наверное, находили, что истребляемые ими племена и народы были "ничего", и сами но себе решительно ничего против них не имели, но свирепствовали просто в силу того, что для них политика "сосредоточивалась в царе" и что, "как царь говорил, так и было". Ассирийским Иванам Ермолаевичам давали в руки лук и стрелы, ассирийские Муравьевы кричали им — "ну-ко!", и они "усмиряли", не мудрствуя лукаво, и трупы усмиряемых "плыли по реке, как бревна". "Влияниями" земледельческого труда объясняются почти все особенности древней истории Востока.

Остановимся еще на одной "особенности", которую заимствуем на этот раз из очерка "Мелочи путевых воспоминаний".