Амелия - Генри Филдинг

С этими словами он распахнул полы своего кафтана и продемонстрировал свои карманы, на удивление напоминавшие сосуды Белид.[33]

Такая защитительная речь привела Бута в некоторое смущение. Он сказал, что табакерка была железная и настолько недорогая, что о ней не стоило бы и упоминать, но для него она обладает особой ценностью – как память о подарившем ее человеке, вот почему, сказал он, хотя она не стоит и шести пенсов, я охотно отдал бы крону любому, кто возвратит мне ее.

– Тогда, – ответствовал Робинсон, – вам достаточно только уведомить арестантов о своем намерении и вне всякого сомнения ваша табакерка вскорости вернется к вам.

Бут без промедления последовал его совету и небезуспешно, ибо методист тут же принес табакерку, которую он, по его словам, якобы нашел на полу и давно бы уже возвратил, если бы только знал, чья она; возведя очи горе, он присовокупил, что святой дух не позволил бы ему умышленно утаить чужое добро, сколь ничтожной ни казалась бы цена.

– Ой ли, приятель? – съязвил Робинсон. – Не ты ли частенько говаривал, будто чем человек греховнее, тем лучше, лишь бы он был, как это у вас называется, верующим?

– Вы превратно меня поняли! – вскричал Купер (таково было имя методиста). – Ни один человек не может быть грешен после того, как на него снизошла благодать. Велика разница между днями, проведенными в грехе, и днями после покаяния. Ведь я и сам когда-то был грешником.

– Охотно тебе верю! – воскликнул, усмехнувшись, Робинсон.

– А меня не занимает, чему верит безбожник, – ответствовал тот. – Хоть ты, я вижу, и готов облыжно уверять, будто табакерку украл я, но что мне твоя злоба, коли Господь ведает, что я невиновен.

С этими словами ой удалился, получив обещанное вознаграждение, а Бут, обратясь к Робинсону, пылко просил простить ему беспочвенные подозрения, что тот без долгих раздумий и сделал, сказав:

– Так ведь вы, сударь, ни в чем меня и не обвиняли; вы подозревали какого-то шулера, с которым у меня нет решительно ничего общего. Вот если бы мой приятель или знакомый с легкостью поверил бы любой возведенной на меня напраслине, – тогда дело иное; но обижаться на вас за то, что вы поверили словам какой-то потаскухи или поклепу пройдохи, который угодил сюда за то, что шарил по чужим карманам, о чем вы, возможно, не знали, у меня нет никакой причины. И коль скоро вы принимали меня за шулера, то у вас были все основания подозревать меня в чем угодно; ведь я и сам очутился здесь по ложному показанию одного из таких вот негодяев, который мошеннически обыграл меня за картами, а потом, прослышав, что я намерен обвинить его перед судьей, предупредил меня, напав на меня первым: судья Трэшер выдал ордер на мой арест и, не дав мне сказать ни слова в свое оправдание, упек сюда.

Это признание вызвало у Бута живейшее сочувствие; он предложил Робинсону пообедать с ним, и остаток дня они провели вместе. После обеда, желая доставить приятелю удовольствие, Бут сел с ним за карты; сначала ставили по полупенсовику, а потом и по шиллингу, и тут фортуна оказалась столь благосклонна к Робинсону, что вскоре Бут проигрался в пух и в прах.

Такую поразительную удачливость игрока люди, не очень-то верящие в божественность фортуны, нередко принимают за нечто другое. Я знавал, например, в Бате одного чужестранца, которому весь вечер так везло (я мог бы, пожалуй, сказать – не везло), что почти всякий раз, как он сдавал карты, главные онёры[34] попадали именно к нему, и в результате на следующий день все присутствовавшие старались держаться от него подальше. Как бы там ни было, но мистер Бут, несмотря на природную доверчивость, начал все же колебаться, не зная, на что больше полагаться – на слова ли самого мистера Робинсона о себе или на то, что говорят о нем другие.

Наутро голод вновь посетил мистера Бута и застал его в том же положении, что и накануне. Поразмыслив немного, он решил попросить мистера Робинсона ссудить ему один-два шиллинга из тех, что еще недавно принадлежали ему. Помимо прочего такой эксперимент, как он считал, утвердил бы его в добром или дурном мнении относительно этого джентльмена.

Выслушав эту просьбу, Робинсон с живейшим участием ответствовал, что весьма охотно удовлетворил бы ее, если бы блудница фортуна не сыграла с ним одну из своих шуток; «ведь после того, как я вас обыграл, – пояснил он, – меня так обчистили, что не только ваших, но и моих собственных денег у меня совсем не осталось». Он собирался и далее разглагольствовать на эту тему, но мистер Бут, вне себя от негодования, покинул его.

Бедняга предался было размышлениям о своих невзгодах и, как ему представлялось, низости окружающих, но вскоре тот же самый человек, который днем ранее вручил ему неизвестно кем присланную гинею, вновь подошел к нему и сказал, что некая находящаяся в сем, как он выразился, узилище дама просит оказать ей любезность и навестить ее.

Мистер Бут тотчас ответил. согласием и был препровожден в одну из тюремных камер, где сразу же удостоверился, что миссис Винсент – не кто иная, как его старая знакомая мисс Мэтьюз.

Глава 6, содержащая рассказ о необычном поведении мисс Мэтьюз во время ее встречи с Бутом, а также некоторые попытки доказать с помощью доводов и авторитетных источников, что для женщины вполне возможно казаться такой, каковой она на самом деле не является

С того времени, как мистер Бут и мисс Мэтьюз виделись друг с другом, минуло уже восемь или девять лет, а посему нынешняя их встреча в столь необычном месте в равной мере поразила их обоих.

После обмена незначащими любезностями дама поведала мистеру Буту, что прослышала, будто в тюрьме находится человек, знавший ее под именем мисс Мэтьюз, и тотчас пожелала выяснить, кто же это такой; увидев Бута через окно, она, разумеется, тотчас узнала его и, будучи уведомлена о его бедственном положении, движимая горячим сочувствием, послала ему накануне гинею; затем мисс Мэтьюз рассыпалась в извинениях за то, что не попыталась сразу же увидеться с давним знакомым: помехой встрече, по ее словам, послужило крайнее душевное смятение.

Изысканным образом заверив даму в своей глубочайшей признательности, Бут прибавил, что ее волнение нисколько его не удивляет, и выразил искреннюю озабоченность ее пребыванием в этих стенах.

– Но я все же надеюсь, сударыня, – тут он запнулся, а дама, заплакав навзрыд, воскликнула в отчаянии:

– Ах, капитан, капитан! чего только не произошло со дня нашей последней встречи. Боже милостивый! могла ли я когда-нибудь предположить, что нам суждено будет в следующий раз увидеться именно здесь?

Сказав это, мисс Мэтьюз бросилась в кресло и дала волю своему отчаянию. Преисполненный сострадания Бут со всей нежностью, на какую только был способен, всячески пытался успокоить ее и утешить, однако горе, очевидно, успешнее излечивало само себя, нежели все дружеские увещевания Бута. Облегчив сердце потоками слез, мисс Мэтьюз уже было вполне овладела собой, но тут Бут, к несчастью, упомянул ее отца, и скорбь охватила ее с новой силой. «Зачем, зачем вы произносите имя этого дорогого для меня человека? Я опозорила его, мистер Бут; я недостойна называться его дочерью!» Будучи не в состоянии продолжать, она вновь разразилась рыданиями.

Дважды излив таким образом свои чувства – печаль, стыд, или, если угодно читателю, свой гнев – мисс Мэтьюз взяла наконец себя в руки. По правде говоря, подобные вспышки отчаяния суть, по моему суждению, такие же выделения организма, как и любые другие из тех, которые врачи именуют критическими для течения болезни и которые облегчают вернее всякого лекарства, какое только способны предложить целительные философские теории.

Придя в себя, миссис Винсент устремила взор на Бута, застывшего подле нее в полной растерянности, и обратилась к нему с обольстительнейшей нежностью, искусством которой владела в совершенстве;

– Ни ваше замешательство, капитан Бут, ни тем более сочувствие, которое вы так чистосердечно мне выражаете, ничуть мне не удивительны: ведь я прекрасно знаю, какое доброе у вас сердце; но, мистер Бут, поверьте мне, когда вы узнаете все, что случилось со мной за эти годы, ваше удивление, возможно, пойдет на убыль, но сочувствие ваше должно только возрасти. Ах, сэр, вам неведом источник моих горестей!

– Надеюсь, что так, сударыня, – пробормотал он, – ибо я не в силах поверить услышанному… насчет убийства…

– Убийства! – вскричала она вслед за ним, вскочив с кресла. – О, это звучит для меня, как музыка! Но в таком случае вам известна причина моего ареста, мое торжество, мой восторг, мое возмездие! Да-да, мой друг, я вонзила перочинный ножик прямо ему в сердце вот этой самой рукой. Увы, жестокая судьба не позволила обагрить ее ни каплей его крови. Поверьте, сэр, эту кровь, я ни за что бы не стала смывать. Мне не посчастливилось, но зато какое счастье я испытываю, вспоминая, как кровь ручьями текла по полу; я видела, как она отхлынула от его щек, видела, как он пал жертвой моей мести. Справедливо ли называть казнь негодяя убийством? Закон, возможно, и называет это так. Пусть себе называет, как ему угодно, и карает меня, как ему заблагорассудится. Покарать меня! О, нет – это не во власти человека… этого чудовища. Мистер Бут, со мною все кончено, я отомщена и свела счеты с жизнью; пусть отнимут ее, когда захотят!