Кенгуру - Булчу Берта
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Тоже жизнь...— сказал Балог, кивая в сторону барж.
— А что, не такая уж плохая жизнь,— отозвался Варью.
— Сорок лет — вниз-вверх по Дунаю... От Регенсбурга до Черного моря. Жен с собой возят, пеленки сушат на палубе...
— Ну и что? Плохо это? Пьют пиво, мясо рубают. Рыба всегда, жареная, вареная... Мы разве лучше живем?
— Мы? Ну, об этом не будем... Не проголодался еще?
— Проголодался. Кишки слиплись.
Они не торопясь шагали по берегу. Ветер нес с воды запах рыбы. В плоскодонках часто забывали мелочь, приготовленную для приманки, и она гнила там, в мелких лужицах на дне. Запах был остр, но не неприятен. Он напоминал запах реки где-нибудь в излучине или возле песчаной косы, куда во время волнения выбрасывает стволы и ветки упавших деревьев.
Варью и Балог выбрали столик на открытом воздухе. Отсюда видна была вся излучина, от Мадочи до Усода. Они ели уху, а на второе — творожную чусу. После чусы Варью заказал литр пештского рислинга и бутылку содовой. Сидели, потягивали фрёчч. После третьего стакана Балог заговорил:
— Вот болтаемся мы, Варью, по стране как дерьмо в проруби. То в один конец едем, то в другой — только приехать никак не можем. А мне ох как охота куда-нибудь приехать. Чтобы домой, к себе...
— Приехать? И — конец... Так, что ли?
— Конец? Почему конец?
— Мы в пятидесятых годах на Вацском шоссе жили... Я из окна целый день на машины смотрел. Как они все едут, едут куда-то... А я дома сижу взаперти... Отец тогда в больнице лежал, мать с сеструхой работали. А я из окна на машины смотрел. А они проезжали мимо... Мне тогда казалось: все интересное в мире происходит только на дороге... Там только и идет настоящая жизнь... И мечтал я тогда об одном: сесть в машину и поехать... Человек все время должен двигаться куда-то, ехать, так ведь?
— И приезжать.
— А приехать — это конец, гибель. Вы уж мне поверьте: самое главное — ехать. Остановитесь — тут все и обнаружится.
— Что обнаружится?
— Вонь, например... На сиденье в уборной — чье-то дерьмо... Труба канализационная лопнула... От соседей пришли с опросным листом...
— От каких соседей?
— Я знаю?.. Может, сосед уполномоченный...
— Какой уполномоченный?
— Не все равно? Какой-нибудь уполномоченный, с каким-нибудь опросным листом.
— Ты где живешь, Варью?
— Я?
— Ты. Где ты живешь?
— В Кёбане, у сеструхи. То есть у ее мужа. Он тоже шофер. Мы вообще-то вместе работаем, на одном автокомбинате, а видимся редко. Иной раз недели две проходит...
— Любит тебя зять?
— Любит, конечно.
— Спишь ты где?
— В кухне. Мне там неплохо... Только вот вставать утром приходится рано, даже в выходные... Сеструха у меня добрая. Чай дает. Хлеб я сам покупаю, зато она его мне поджаривает. У нее, знаете, ребятишки... Двое... Я у них живу, как царь. Один в целой кухне. А они — в комнате, вчетвером.
— Отец-то твой жив?
— Нет, помер.
— А мать, разумеется...
— Точно, замуж вышла. За одного мужика. Хороший мужик. На рынке работает, на площади Бошняк. Не знаю, что он делает там, но зарабатывает неплохо.
— Я бы на твоем месте в партию вступил...
— Думал я об этом уже. Только как-то страшновато: народ там все чужой...
Выпили еще по стакану вина; потом сидели, смотрели на Дунай, на рабочих за соседним столиком; на цыган-музыкантов в зале, за стеклянной стеной; друг на друга. Иштвану Варью снова вспомнилась светловолосая девчонка с улицы Незабудка. Он как раз думал о ее ногах, покрытых густым загаром, когда Балог снова заговорил:
— Слушай, ты заметил эти маленькие чистенькие домики вдоль дороги? Красота: садик, сливы, варенье... Я вот думаю: найти бы мне здесь какую-нибудь вдовушку. С домиком, с садом... Сразу бы моя жизнь вошла в колею.
— Вы не женаты?
— Развелся.
— Дети есть?
— Один, да ему уже девятнадцать лет. Хороший парень. Дорого он мне обошелся, но овчинка стоила выделки... Ну, это ясно. Об этом я уже не говорю... А вот сейчас бы найти подходящую бабенку... Этакую чернявую, в теле... и чтобы домик был и садик... Вот тогда бы я сказал, что бог меня услышал... Знаешь, сильно нравится мне этот Пакш. Шоферы сюда ездить не любят — а я вот без звука сажусь и еду, когда надо. Во-первых, работа. Во-вторых, присматриваюсь, приглядываюсь. Атомная электростанция здесь строится, значит, шоферы нужны, верно?
— Верно.
— Ну, а если верно, то вот он тут, я. Если б найти бабу, чтобы любила меня и чтобы у нее кое-что было, так я бы не задумываясь здесь остался.
— И что бы вы делали?
— Дунай же здесь, Варью. Перво-наперво, уток развели бы с женой, кроликов... Опять же — свинья... Ты свиной сыр любишь, Варью?
— Что?
— Ну, зельц.
— Люблю.
— Ну вот. Все у нас было бы: зельц, домашняя колбаса, вареное сало, весной рыба. Лодку бы я держал, как все. Вон там, у пристани. Выкрасил бы ее в черный или в коричневый цвет. Проконопатил бы мхом, как полагается. Я всегда свою жизнь так себе представлял, что у меня лодка есть. Чтоб после службы выгрести подальше и рыбачить. А вечером жена испечет, что наловил.
— Вы в Пече живете?
— Теперь в Пече.
— Знаете, мы в Кёбане по-другому живем.
— Как по-другому?
— Если в субботу у меня рейса нет, я уже часов с трех сижу в «Мотыльке».
— Думаю, за выпивкой...
— За бутылкой пива. Сижу и жду ребят.
— А меня в субботу домой тянет...
— Домой? Вы сказали ведь, что развелись, один живете. Что нет у вас никого...
— Я в том смысле, что если б кто-то был... Словом, если б я, например, жил здесь, в Пакше, в собственном домике... Жена бы уток откармливала, я бы в Дунауйварош ездил... Купили бы телевизор, кушетку, пальто...
— Пальто вы и так можете купить. Выпили много...
— Ничего не много...
— Вы лучше меня послушайте. Когда я в субботу в «Мотылек» прихожу, так девчонки-официантки с готовым мартини меня встречают. А потом ребята подходят. Мы там целый вечер сидим на террасе, как тюльпаны на грядке, и вовсю балдеем. Бабы к нам прямо липнут. Мне даже иногда, знаете, кажется, что у меня в носу магнит какой-то. Бабы так и летят, как мошкара на огонь... Летят, летят...
— Ты вот что, Варью... Ты на забое свиньи бывал когда-нибудь?
— Не бывал.
— Вот подожди: найду себе жену в Пакше, тогда побываешь, не бойся. Знаешь, какая у нас свинья будет? Белая, ровно на сто сорок кило, специально на мясо выкормленная — потому что я ветчину очень уважаю... Ты когда-нибудь на пасху ел деревенскую ветчину?
— Нет, не ел.
— Ну, видишь... Если б ты попробовал хоть раз вареную деревенскую ветчину, с яйцом, да с хреном, да с уксусом, ты бы знал, о чем я говорю. Пасхальная ветчина, с вареным хреном... Понимаешь? Ты слушай меня...
— Ну да. Хрен тоже, наверное, штука что надо,— бормотал в ответ Варью, не очень уверенно владея языком.— А уж мы, когда балдеем на террасе в «Мотыльке»... Всей компанией... И бабы, конечно... Все местные, из Кёбани. Они привыкли. Понимаете? Привыкли.
С трудом, дважды заблудившись в пути, добрались они до общежития. Балог все доказывал, как выгодно разводить уток, а Варью расхваливал кёбаньских девчонок.
Варью заснул сразу, но через несколько минут вдруг проснулся. И с изумлением обнаружил, что Балог кипятит чай на плитке. Варью долго смотрел на плитку, на Балога, потом спросил:
— Вы что это делаете, Балог?
— Чай кипячу.
— Чай, после вина?
— Печень у меня больная. Перед сном надо чай лечебный пить.
— И помогает?
— Помогает. Это — самая лучшая смесь. Александрийский лист, полынь, шандра, лимонная мята, корень белой мальвы, солодковый корень...
В нос Иштвану Варью ударил странный аромат закипающего чая. Он принюхался — и неожиданно снова уснул, как провалился.
2
Неделя у Иштвана Варью выдалась труднаяя В субботу вечером он вылез из кабины «ЗИЛа» с одеревеневшими руками и ногами. Сунул в карман медную статуэтку и открытку, полученную из Марселя, взял под мышку магнитофон, бегло оглядел оставшиеся в кабине сокровища и захлопнул дверцу. Неспешными, усталыми шагами шел он к воротам комбината. За пять с половиной дней Варью проехала две тысячи километров. Где-то на тысячачетырехчсотом километре, между Чорной и Энеше, в утренний час, ему опять вспомнилась светловолосая девушка с мягкими, полными губами, девушка, которую он отказался везти в Боглар. Грудь ему стеснило какое-то странное беспокойство, смутное, неизвестно чем вызванное, словно вместе с утренней дымкой выползшее из глубины мокнущих под дождем кукурузных полей. Дымка постепенно, незаметно обволакивала машину, оседала на стекле и, просачиваясь внутрь, проникала Иштвану Варью в самую душу. У него вдруг появилось навязчивое ощущение, что, стоит ему свернуть сейчас с дороги к Коню или влево, к Белому озеру, и он обязательно встретит девушку. Он ясно, до галлюцинаций, видел, как она стоит, ловя машину, где-нибудь возле магазинчика или придорожной корчмы, и, когда он, Варью, останавливает возле нее «ЗИЛ», она просто, без лишних слов, садится в кабину.