Неистовый (ЛП) - Солсбери Дж. Б.

Я надеваю свою шапочку и беру запасную для нее. Когда резко натягиваю вязаную шапочку ей на голову, она отбрасывает мою руку здоровой рукой.

— Прекрати бороться со мной, — говорю я сквозь стиснутые зубы.

— Мне не нужна твоя помощь. — Ее серые глаза сверкают гневом, когда между нами растягиваются напряженные секунды.

Уголок моего рта дергается.

— Нет? — Я делаю шаг назад. — Уборная в трех метрах слева.

— Уборная, — шепчет она, поправляя пальто. — Конечно.

Открываю дверь, посылая внутрь волну холодного воздуха. Никаких признаков льда или снега, только грязная земля и ледяной ветер, что, возможно, еще хуже. Я хватаю фонарик, который держу у двери, включаю его и шлепаю ей в ладонь.

— Иди, пока не выпустила все тепло.

Женщина хватается за больные ребра, светит фонариком себе под ноги и выходит на улицу в кромешную тьму. Ее голова глубоко погружается в плечи, когда ветер хлещет ее по обнаженным щекам и терзает одежду. Женщина замечает, что я наблюдаю за ней, и напрягает спину, прежде чем медленно и неуверенно двинуться в сторону уборной.

Я хмурюсь и задаюсь вопросом, сколько времени требуется женщине, чтобы облегчиться, чтобы определить, сколько времени я должен ждать, прежде чем начать свою спасательную миссию. Я не для того отказался от половины своей еды и своего шанса на мир и покой, чтобы позволить ей умереть при походе в туалет. Кроме того, легче объяснить, как мне удалось заполучить в свою хижину живую женщину, гораздо труднее объяснить, откуда взялся труп.

Ожидая, что она вернется почти замерзшей, я набиваю дрова в печь. Температура поднимается в течение нескольких минут, и я сбрасываю куртку и тихо ругаюсь, предвкушая еще одну долгую, бессонную и пропитанную потом ночь. Прошло пять минут с тех пор, как она ушла. Я дам ей еще пять, прежде чем отправлюсь на поиски. Мои плечи напряжены, шея болит, и я расхаживаю по хижине туда-сюда, когда слышу свирепое: «Долбаный дурацкий камень, я ненавижу тебя!», доносящееся с другой стороны двери.

Рывком открываю дверь и вижу, что женщина ковыляет ко мне, ее глаза полны слез, но она не плачет.

— Мать-природа — чертова шлюха, — бормочет она, проходя мимо, чтобы войти внутрь. Ее щеки раскраснелись ярко-розовым, кончик носа под стать, и когда она подходит к огню, я вижу, что ее пальто и брюки сзади пропитаны грязью.

— Проблемы? — Я закрываю и запираю дверь.

— Нет. — Она дрожит с крошечными, почти неслышными стонами, которые, как я предполагаю, от боли.

Я сбрасываю ботинки у подножия лестницы и поднимаюсь на платформу своей кровати.

Нужно признать — она упрямая.

ЧЕТЫРЕ

ДЖОРДАН

По шкале от неудобства до вещей, из которых сделаны кошмары, я бы оценила свой первый опыт в уборной как зашкаливающий и прямиком из ада. Писая в черный водоворот зловещей замерзшей пустоши, я дрожала в сосновом ящике, представляя себе всевозможных адских демонов, которые корчатся под моими самыми уязвимыми частями тела.

Как только закончила, я не могла выбраться оттуда достаточно быстро. Как будто идти назад, беспокоясь о том, что на меня нападет медведь или Слендермен3, было недостаточно плохо, в спешке к двери я поскользнулась и упала задницей в лужу ледяной грязи. Благодаря приливу адреналина и моей проклятой гордости, я преодолела боль в ребрах и поднялась на ноги, только чтобы споткнуться о камень, почти упав лицом вниз всего в нескольких метрах от двери.

И вот я здесь, с пустым мочевым пузырем и в термобелье, пропитанном лесным дерьмом.

Моя единственная спасительная благодать заключается в том, что Гризли Адамс вернулся на свою кровать, оставив меня дуться в одиночестве.

Звук скрипящих ступенек лестницы отвлекает меня от созерцания огня, только чтобы увидеть, как он возвращается. Как и раньше, на нем нет ничего, кроме поношенных джинсов и носков, на голове все еще шапочка, но торс пугающе голый. Его кожа блестит от пота, а темные волосы, покрывающие широкую грудь, блестят. Наверное, здесь жарче, чем я себя чувствую, учитывая, что я промокла до нитки в грязи.

Мужчина стоит передо мной, его напряженные карие глаза так пристально смотрят на меня, что я с трудом выдерживаю его взгляд. Его челюсть работает под бородой, как будто он пережевывает правильные слова.

— Что?

Он тычет в меня большим куском ткани.

— Сухие штаны.

Я осторожно протягиваю руку, чтобы взять его подношение, чувствуя, что на самом деле мужчина не хочет отдавать его мне. Я вытаскиваю толстые спортивные штаны из его хватки.

— Спасибо.

Гризли избегает моего взгляда, и его кулаки сжимаются по бокам.

— Я могу переодеться без твоей помощи, — говорю я, отвечая на его невысказанный вопрос.

Его страдальческий взгляд задерживается на одолженных штанах еще на секунду, прежде чем мужчина один раз кивает, поворачивается и исчезает обратно в своей кровати.

Я жду, когда затихнет шорох спального мешка, прежде чем решаюсь переодеться. В тусклом свете разглядываю дыру в пальто, которая идеально сочетается с моими больными ребрами. Тихо выругавшись, отбрасываю его в сторону. Верхняя часть термобелья мокрая по подолу, а левая сторона покрыта запекшейся кровью. Я замечаю фланель, свисающую с крючка возле дровяной печи. Осторожно, мне удается снять верх и надеть фланель. Поддержка эластичных бинтов помогает мне маневрировать, и, хотя это отнимает всю мою энергию и долгие, болезненные минуты, мне удается снять ботинки, нижнее белье и термоштаны. Спортивные штаны тяжелые, и, кажется, будто я окунулась в горячую ванну. Я закатываю их на талии, чтобы не упали, и расслабляюсь в ощущении мягкого хлопка на моей голой коже.

Прижимаюсь носом к воротнику фланели, и чувствую запах свежести с оттенком душистого перца. Сочетание опьяняет.

С большим количеством вздохов и перерывов, чтобы справиться с болью, мне удается вернуться в свою импровизированную кровать на полу, и с жаром огня на моем лице, усталость тянет меня в сон.

АЛЕКСАНДР

В хижине тихо, если не считать ветра снаружи и тихого дыхания женщины, спящей внизу.

Дровяная печь горела на полную мощность, и прошедшая ночь была именно такой, как я и предсказывал — бессонной и мокрой от пота. Несколько часов спустя, когда температура, наконец, упала, мне удалось немного вздремнуть, но я проснулся, чувствуя беспокойство, зуд и нуждаясь в отдушине.

Натягиваю рубашку и свитер и решаю, что прогулка до завтрака может помочь немного спустить пар. Осторожно двигаюсь в темноте. Печь едва горит, я добавляю дров, и огонь проливает свет на спящую женщину. Какого черта…

На ней моя рубашка!

Мой первый инстинкт, когда я вижу, как она свернулась калачиком в моей сине-черной фланели — сорвать её с ее тела и заорать: «Это мое!»

Мой детский терапевт назвал бы это спусковым крючком. Сказал бы, что я должен осознавать свои повышенные эмоции и реагировать конструктивно, а не разрушительно.

Я никогда не умел делиться.

Когда я скитался между приемными семьями и детскими домами, меня постоянно дразнили и мучили за то, что я не такой, как все. Все, что у меня было — мои скудные пожитки, — я мог унести в рюкзаке. Когда другие дети пытались украсть то немногое, что у меня было, я избивал их до потери сознания. Меня выпроваживали из большего количества приемных семей, чем я могу сосчитать, за то, что заставлял детей истекать кровью.

Мои вещи были единственной постоянной частью моей жизни — до тех пор, пока мой биологический отец не решил, наконец, заявить на меня права. Один из моих новых братьев однажды попытался дотронуться до моих вещей. Я сломал ему нос. Никто из них больше не прикасался к моим вещам.

Тянусь за винтовкой и сжимаю холодный стальной ствол. Я стараюсь избегать ее, но мой взгляд возвращается к спящей девушке. Ее губы приоткрыты, грудь поднимается и опускается. Затем я хватаю нож и засовываю его в задний карман. Веки девушки трепещут во сне, и я задаюсь вопросом, чувствует ли она угрозу, даже находясь в безопасности своих снов. Отвожу взгляд, хватаю куртку и вылетаю из хижины.