Муссолини и другие фашисты - Эдуард Лимонов

На скамье меж двух потоков Бродвея сидел полупьяный и злой Ян, дожидаясь меня. С бутылкой водки "Абсолют". Он приходил теперь в мой отель выпить со мной и встретиться с Розали. До этого он находил проституток на улице. Я рассказал ему о простом трюке со стуком в дверь и просовыванием банкноты. Мы поднялись. В коридоре, у лифта, стоял почему-то комод. Мы подняли его и понесли. У меня в 1026-м стоял точно такой же, но имущество мое недавно увеличилось. Я получил "в подарок" несколько ящиков рубашек, пиджаков и брюк. Проще говоря, наследник старика (я подрабатывал грузчиком) намеревался вышвырнуть тряпки на тротуар, я лишь спас их от мусорного трака. Если меня вдруг одолевало желание замаскироваться, я напяливал тяжелый черный костюм, могущий плащ и шпионом совершал по Бродвею круг почета. До 42-й и обратно. - Тяжелый, б..., весь заплыл от краски, как бронированный, - выругался Ян, когда мы внесли комод в мою комнату. - Ты что, теперь и спишь с Муссо лини, на хрена тягаешь с собой книгу?! - В голосе его звучало раздражение. Он был такой истерик, что лишние полкило веса, книга, положенная мной на комод, раздражила его. - Ходил на собеседование в Эмплоймэнт-секцию. Обычно приходится ждать минимум час, делать не фига, К тому же в юности дуче нахожу множество эпизодов, сходных с эпизодами моей юности. - Б.. какой важный... Он находит... - Я чувствовал, что Ян меня за что-то уважает. Отчасти, несомненно, по причине того, что я русский (Ян гордо называл себя антисемитом). Отчасти за то, что я жил себе единственным белым в отеле с черными. Отчасти за несколько статей, которые я успел напечатать в "Русском Деле", пока меня не уволили. А может быть, потому, что я не был мрачен и истеричен, подобно ему. - Слушай, а ты не находишь, случайно, что фашизм придет еще раз? - Трудный вопрос задали вы мне, товарищ... - Ты не кривляйся, Эдюня, я тебя серьезно спрашиваю. Здесь никого нет, ты, я и телевизор "Адвенчурэр":_Что ты думаешь насчет будущего фашизма? Я вот тебе признаюсь первый открыто, что считаю себя фашистом. Ментально то есть, а не членом чего-либо. Я за то, чтоб сильные люди правили миром, а не вся эта погань, только потому, что они удобно родились в нужном месте и посещали нужные университеты. Я за то, чтоб фашизм пришел опять. - Знаешь анекдот про слона? У клетки со слоном стоит посетитель и читает табличку: "В день слон съедает 50 кг моркови, 50 кг капусты, 200 кг сена..." Подходит сторож зоопарка. Посетитель спрашивает сторожа: "А что, дед, правда слон все это может съесть? Так много?" - "Съесть-то он съест, - смеется сторож. - да хто же ему дасть..." Ян, сбросив ботинки, потер ступней о ступню. Носки на нем были рваные. Не по причине нищеты, но от небрежности: - И что ты этой басней хотел сказать? Я тебя не понял. - То, что ты можешь только угодно считать себя фашистом, если тебе это льстит, но что ты можешь сделать? Система работает на подавление тебя, а не твоих мыслей. Ты эффективно подавлен: живешь еще с тремя бедняками на девяностых улицах в полуразвалившейся квартире, получаешь, как и твой покорный слуга (я ткнул себя в грудь), пособие, подторговываешь пластинками, у тебя есть деньги на водку, иногда - на Розали... Ясно, что ты можешь сожрать много, как слон из анекдота. Тебе тридцать, ты можешь потребить много баб и хорошего шампанского, и в тебе достаточно свирепости и истеричности, чтобы выпустить кровь из большого количества богатых обитателей Парк-Авеню и Пятой, но хто тебе дасть, Ян? Посмотри на себя в зеркало. Полупьян, челочка прилипла ко лбу, такими в телесериях изображают невысокого класса злодеев, районного, так сказать, масштаба... садящимися на электрический стул. - В качестве свидетеля я указал Яву на телевизор "Андвенчурэр". - На себя погляди, - пробурчал он, но я знал, что он не захочет обидеть ся. Он ходил ко мне именно в надежде на такие разговоры, он специально за водил их, такие разговоры. Водку он мог пить и с тремя холостяками-соседями. Мне разговоры с ним также были нужны. И не только потому, что он един ственный продолжал посещать меня и не боялся "Эмбасси". Он еще был для меня крайним примером, как бы живым экземпляром человека, каким и я могу сделаться, но каким не следует быть. Злобин был неприятный тип, без шарма, поганый и опасный, как кусок старого оконного стекла, да... однако у него были жадные, свирепые грезы волка, а не домашнего животного.

- Тоже ничего хорошего, - согласился я. - В глубочайшем дерьме. Однако я менее злобен, чем ты. И у меня иногда просыпается чувство юмора, смягчающее меня. Посему я могу общаться и с тобой, и балетными пэдэ, - я кивнул в сторону окна. Там на Колумбус-авеню видны были окна квартиры Лешки Кранца и Володи, танцора и балетного критика... - А ты, злой человек, с балетными пэдэ общаться не можешь. Я достиг цели, он - загоготал. Ибо сидеть с ним и его бутылкой н слушать его рассказы о том, как сегодня утром ему опять хотелось напасть на богатую шлюху, живущую в доме напротив, на 93-й улице, как он пошел за ней, и так как уже тепло и она вышла в одном платье, то он мог видеть, какой формы у нее трусы, - эта перспектива мне не улыбалась. Я достал из крошечного холодильника редиску, колбасу, хлеб. - Посолиднее ничего нет? - Куриный суп. - Щи уже не варишь? - ехидно осведомился он. Я читал ему пару глав из моей книги, еще когда я жил в "Винслоу". Первая глава начиналась с того, что я варю щи. - Эпоха щей закончилась. Я живу теперь в эпоху куриных супов. - И то верно, если все время жрать щи, желудок можно продырявить. С язвой жить хреново. Я вот мучаюсь... - У тебя не язва, ты сам язва, - сказал я. - Я не притворяюсь, - обиделся он. - Сорри. Неудачная шутка. Ты знаешь, я иногда думаю, что я мог бы быть таким, как ты, но... - Таким, как я, в каком смысле? Быть в моем положения никому не желаю, но свои реакции никому не отдам... - Ян загоготал. Я сел на кровать, так как единственный стул занял он. - Пэдэ Володя, - я вновь кивнул на окно, призывая его а свидетеля, называет меня "человеком из подполья", но он не знает тебя, тебя бы он называл Монстром... - Какой из них Володя? Друг Барышникова? Который сменил фамилию Шмакофф на Макоф? Я видел его пару раз. Коротыш жопатый, да? Еврей? - Верно... Слышал бы он твои характеристику. - Что вижу, то и называю. - Он неплохой мужик. Всегда меня кормит, когда к ним захожу. Несколько раз то пятерку, то двадцатку совал... Капризный он, конечно, и вздорный бывает, но кто без недостатков, пусть швырнет в него камень... - Хрена ему двадцатка. Он за книгу об этом гаденыше Барышникове небось жирнейшие башли получил. - Фашист Ян, - сказал я, - ты ненавидишь всякого, кто преуспел, в больше всего - своего брата эмигранта, да? - Ты сам его терпеть не можешь, танцора-жополиза. Ты столько раз об этом говорил. Он был прав. Он помнил. Я говорил.

Из окна вдруг мощно подуло, так что одна из створок, до сих пор закрытая, приоткрылась. Воздух, крепко-весенний, принесло из самого Централ-Парка. Свежими листьями запахло, мокрыми тучами, растоптанной почкой.

- Ни хрена нам, Эдюня, хорошего не видать, - сказал Ян а усмехнулся. - Ни хрена. - Не распускай чернуху... Весна идет... Познакомься лучше с польской девкой, сколько можно у Розали двадцатки оставлять. В Культурном центре на 46-й появилось много польских девок. - Розали хороша тем, что как ты ей скажешь, так она за двадцатку и станет. А девка, тем более польская стерва, прежде чем отдаться своему мазохизму, будет долго выделываться: Мне эти выкрутасы ни к чему - я мужик серьезный. Петушьи церемонии эти - распускание перьев, надувание гребня, походы в рестораны, - прежде чем она соизволит раздвинуть ноги, - мне не нужны. - Что ты хочешь, все так устроено... Нужно соблюдать условности: Вначале внесешь капитал, потом последует прибыль. - Я никогда не соблюдал. Но там, - он показал рукою в сторону окон (я понял, что он имеет в виду не Централ-парк и не квартиру моих пэдэ на Колумбус, но нашу бывшую родину), - там у меня была сила, магнетизм, - он гордо обвел мою комнату взглядом. - Там я на них, как змей на кроликов, глядел. А если руку на задницу соизволивал класть, - так она сразу чувст вовала, что хозяин пришел, и вся под ноги швырялась. Сразу мазохизм свой с первой встреча открывала. Топчи меня, ходи по мне, ешь меня... Здесь я по терял силу... - Он помолчал: - Понимаешь, здесь они чувствуют, что я никто, что сила во мне не течет. Я не о сексуальной только силе говорю, ты пони маешь, но об этой, общебиологической, которой сексуальная только составная часть. Там я был Большое Мужское Животное. Здесь я никто в их обществе, среди их самцов, а девка, она ведь животное сверхчувствительное, она чувст вует в глазу неуверенность, в руке трепыхание. Ты понимаешь, о чем я говорю? - Я понимал. Он был в ударе, он сумел объяснить то, что я чувствовал сам. Когда ты не хозяин, то в прикосновении твоем - робость. Чтоб тверда рука была, ты должен победить другого самца или самцов. А здесь ни он, ни я никого победить не можем. - Давай свой суп, - сказал он. Когда мы выпили всю водку; заедая горячим (я разогревал его три раза) супом, он сказал мне: - Фашист, Эдюля, - это мужичина. Понимаешь? - Он встал и, пройдя в туалет, не закрывая двери, стал шумно уринировать. - Понял, в чем дело? спросил он из туалета. - Коммунизм или капитализм построены из всеобщей немужественности, на средних ощущениях, и только фашизм построен на мужественности. Настоящий мужчина - всегда фашист. Во взгляде Яна сияло такое презрение к этому миру, такой фанатизм человека, только что открывшего для себя новую могущественную религию, что я решил проводить его из отеля. Человек с таким взглядом должен был неминуемо нарваться на неприятности. В лифте находился одинокий черный в джинсовой жилетке на голой груди. Ян было рванулся выразить ему свое презрение, но я туго обнял его за шею, якобы проявлял пьяные чувства. "Друг ты мой, Супермэн!" - закричал я. Парень в жилетке скалился, довольный. Пьяные белые люди вызвали в ней чувство превосходства. Не отпуская Яна из крепкого объятия, я провел его мимо нашего бара и вывел в ночь. Повел его вверх по Бродвею. Вечер был теплый. Дрожали цветные неоны на старом бродвейском асфальте. Музыка и визги девушек доносились из баров. Сотней доменных печей могуче дышал округ нас Нью-Йорк - литейный цех завода "Звезды и Полосы". Перейдя с ним 89-ю, я оставил его. Похлопал его по плечу, предполагая. что четыре улицы до его 93-й он пришагает без приключений сам. Повернувшись физиономией в даун-таун, я ждал зеленого огня, дабы пуститься вниз по Бродвею, но пересечь 89-ю в обратном направлении мне не удалось. Я услышал голос Яна, крики: "мазэр-факер! факер!", шарканье ног по асфальту. И вновь "мазэр-факер!" Я сделал то, что сделал бы каждый на моем месте Я повернулся и побежал на голос приятеля. В полублоке у стены здания с темными окнами Ян Злобин танцевал боевой танец перед жирным типом провинциального вида, совсем не аппер-бродвейскнм, но скорее глубинно нью-джерсийским. У Злобина в руке был нож. Я знал, что он носит нож, я сам часто ходил с ножом, а то и с двумя. Выяснять, кто из них прав, кто виноват, было поздно. Уговаривать их разойтись - бессмысленно. Не услышат даже... И я поступил так, как учили меня поступать на Салтовском поселке, двадцать лет назад. Среди выставленного к краю тротуара мусора я увидел доски. Должно быть, отработавшие свой век магазинные полки. Я схватил доску и, подбежав сбоку, ударил ею нью-джерсийского типа. Тип поймал удар плечом н куском уха и вцепился в доску, пытаясь вырвать ее из моих рук. В этот момент Ян прилип нему, и рука с ножом прикоснулась к боку типа несколько раз. Тип заорал. Коротко, потом трелью. "Бежим!" - закричал я и, бросив доску, побежал с Бродвея на 90-ю улицу. И понесся по ней по направлению к Хадсон-ривер. Ян по бежал за мной. За нами не бежал никто. На Вест-Энд Авеню мы остановили такси н поехали на 42-ю, к Таймз Сквэр. Фамилия таксиста на карточке оказалась греческая. В такси Ян стал смеяться. Тихо, потом сильнее. Вполне трезвым смехом довольного человека. - Чему ты смеешься, - разозлился я. - Может быть, ты убил его. - Не убил. Порезал свинью, факт. Но жить будет, я его не в живот, но в легкое. Зато мне теперь хорошо: Спасибо, Эдюня, за помощь доской. Ты прыткий, я не ожидал... Таким, как Злобин, не говорят о гуманизме. Такие, как я. - Ты, я вижу, задался целью сесть в тюрягу. - Какая тюряга, Эдюня... Зато я себя мужиком чувствую. Попробуй мою руку... - Он сунул свою ладонь в мою. Спокойная сухая рука. Твердая. В моменты его депрессий или истерик, я запомнил, рука у него бывала влажной. - Факт, рука у тебя другая. Слушай, а кто первый начал? - Без разницы, Эдюня... Я посмотрел на него. Он посмотрел на меня. Может, он тоже искал кровопускания: Теперь мне нужен хороший оргазм: - Злобин захохотал.