Рассказ о голубом покое - Андрей Соболь

И господин советник явился выразителем народного возмущения, с достоинством заявив, что подобные некорректные телодвижения, и ещё к тому дважды повторённые, несвойственны княгине, как аристократке pur sang, и посещения ею почтового отделения более чем неправдоподобны, раз вся корреспонденция аккуратно доставляется в пансион.

Сирокко продолжал дуть.

В постель слёг ботаник Екбом, на кухне Мадлена, выкатив негритянские белки, страшенным голосом говорила, что хроменькому tedesco скоро будет капут, Эйнар Нильсен ни на шаг не отходил от Кнута Сильвана, и Кнут, саркастически усмехаясь, спрашивал: «Это он поручил тебе следить за мной?», фрау Берта Таубе часами простаивала у закрытого окна своей комнаты, точно высматривала тайную дорожку сквозь запутанный клубок дымчато-серых облаков, покрывавших далёкие очертания неаполитанского берега.

Сирокко бесчинствовал, — Герту Рисслер кое-кто видел заплаканной, и однажды мистер Тоблинг, квадратный американец с квадратным подбородком, проходя коридором, случайно наткнулся на горько плачущую Frau Blumenkohl. Американец быстро извинился, потревоженной мышкой шарахнулась от него маленькая фрау Герта, теряя на ходу мокрый комочек носового платка. И долго, долго держал его в своих руках мистер Тоблинг, поджав — не то презрительно, не то жалостливо — бритые губы, потом осторожно положил его на парапет лестницы и удалился, снова квадратный, снова невозмутимый.

У фрау Пресслер вышел весь бисер, и томно попросила она доктора почитать ей вслух, — как — «помнишь, во время нашей Hochzeitreise», — но доктор буркнул: «глупости», подсунул ей кучу раскрашенных carte-postale: — «Ты давно уже никому не писала» — и до живота толстого ушёл в типографские дебри «Neue Freue Presse».

И проглотив разочарованно-грустный вздох, стала плести фрау Алиса готическую вязь поклонов, приветствуя «из волшебного уголка под аметистовым небом» милую Гретхен, дорогого Отто и любезную Шарлотту.

Лауридс Рист изучал расписание римских поездов.

31-го утром, ещё раз, в последний раз, угроза повисла над «Конкордией»: Мадлена вытащила на балкон проветривать княжеские чемоданы, а в десятом часу вечера принесли княгине из Сорренто телеграмму.

Никто не видел, как у себя в комнате княгиня терзала жёлтый без вины виноватый телеграфный листок, никто не слышал, как у себя в комнате всеми румынскими ругательствами обрушивалась княгиня на какого-то импотентного старикашку Афанасиу и на какого-то поганого ростовщика Магуреску, только фоксик «Mon coeur» своими собственными, собачье-преданными боками почувствовал всю тяжесть денежной неудачи.

И утром, первого апреля, сказала княгиня, очищая апельсин, что всю ночь она провела в тягостном раздумьи и поднялась с постели с твёрдым решением ни в коем случае пока не расставаться с этим очаровательным уголком, где столько милых, обворожительных людей. Ни за что, невзирая на все ветры.

И господин советник осклабился за всех, и фрау Берта нервным движением стиснула десертный ножик, точно последнее орудие защиты, и вполголовы обернулась к столику Лауридса Риста.

Но столик Лауридса Риста пустовал: хозяин его дежурил на marino, поджидая парохода из Неаполя.

И того же первого апреля в шестом часу дня подкатил к голубой ограде покатогрудый запылённый «Бенц».

И поспешил Пипо Розетти к выходу поглядеть, кого это господь бог, не забывающий своего Пипо, подкинул «Конкордии».

Новый гость, ловко выскакивая из автомобиля, весело, бодро, по-приятельски кинул Розетти:

— Bon giorno! Come sta, bellissimo?

И Пипо осёкся в невесёлом размышлении — кто это: директор театра марионеток? Зачем же он тогда, прохвост, американцем разъезжает на автомобиле? — или это новая статья для умножения доходов?

Но уже минуты через две Пипо сиял душевным покоем и вёл приезжего в комнату № 15.

В комнату № 15 понеслась Мадлена с кувшинами горячей воды. Гость ухватил её за подбородок, осведомился, давно ли она из Африки, и тут же подарил ей пять лир на кольцо в носу — Мадлена кубарем слетела с лестницы, потрясая амулетами, и судорожно выкрикнула на кухне, что приехал какой-то богатейший принц из Африки.

Час спустя новый гость появился в дверях табльдота — замер молитвенный шорох салфеток, почтительное богослужение аппетиту прервалось, глаза молящихся обратились к неожиданному явлению в виде стройного безукоризненного джентльмена с камелией в петличке.

Лауриде Рист рванулся было с места и — и, молча, стал оседать: новый гость невозмутимо прошёл мимо него к своему месту, даже не глядя, и так же невозмутимо развернул свою хрустящую салфетку.

Ужин проходил в молчании; руки как будто по-прежнему орудовали ножами и вилками, но глаза всех, всех, — быть может, только за редким исключением, — тянулись к отдалённому столику.

И уже отвергла madame Бадан второе блюдо, вся погрузившись в лорнетку, и уже по правляла беспокойно княгиня Стехениз-Мавропомеску свои браслеты, невпопад нетерпеливым шёпотом отвечая своему ближайшему соседу господину советнику.

А за сладким, проглоченным всеми — всеми за малым исключением — впопыхах, вдруг прозвенела ложечка, ударяя о стакан — дзиинь, дзиннь, необычно, волнующе, — новый гость приподнимался:

— Милостивые государыни и милостивые государи…

Как далекий прибой волн пронёсся общий удивлённый шёпот и стих, словно разбился о скалу и уполз в глухие подземные расщелины.

— Милостивые государыни и милостивые государи! — играл своим подвижным характерным лицом и говорил, как потом отметила княгиня, с шикарнейшим парижским прононсом пришелец: — Я почтительно прошу прощения, что потревожил вас… Но…— гость улыбнулся, и открытая улыбка обласкала всех.— Но пока я с вами всеми перезнакомлюсь, пройдут недели, долгие, скучные недели, а я ведь тут же такой временный обитатель, как вы, пришедший согреться в лучах благословенного итальянского солнца. Зачем же загромождать жизнь, как тесную комнату безвкусными вещами, приобретёнными на дешёвом аукционе, когда можно обратить её в светлую просторную залу? Для чего укорачивать себя границами глупых обычаев, когда можно просто и радостно жить, разрывая надоедливую цепь бессмысленных условностей? Не так ли?

Итак, я разрешаю себе представить себя вам. Моя фамилия…— пришелец на миг запнулся, но тотчас же бодрее, беззаботнее продолжал, и только острый хвостик лукавой усмешки промелькнул в углах рта.— Моя фамилия… Меня зовут Данилё Казакоф… Да-да, Данилё Казакоф. Я русский и широким хлебосольным поклоном я приветствую вас от имени полярных тундр и просторных кавказских степей.

До двенадцати часов не прикасалась рука сонного баварца к выключателю, до двенадцати часов в салоне горел свет. Впервые расчётливый доктор Пресслер потребовал asti spumante, — и это в двенадцатом часу, — чтобы чокнуться с этим исключительным русским, который, оказывается, знает все венские кабачки и даже тот, где в молодые годы, — ах, эти годы, — он, студентом, волочился за… Впервые сёстры Гресвик трижды пересидели свой обычный час возвращения в комнаты, и до сих пор неизвестно, кто первая из сестёр намекнула, что пора спать: Лора или Сильвия, ибо обе головки, так изумительно похожие друг на друга, с одним и тем же нескрываемым любопытством прислушивались к словам Данилё Казакофа.

И совершенно в счёт не идёт, что не раз господин советник Таубе пытался вмешаться в беседу и облить её скептическим ядом — неудачно, очень неудачно, потому в конце концов плотно сомкнулись тонкие губы советника.

И впервые бледно, но всё же улыбнулась фрау Герта и, молча, в душе благословила жителя далёкой, морозной и снежной России за неожиданную помощь, за то, что сегодня, хоть один раз, Аугуст за поздним часом уснёт немедленно и не скажет, как вчера, как третьего дня, аккуратно складывая брюки: «Сегодня я тебя слегка возьму».

И несущественно, что фрейлейн Альма Брунн и фрейлейн Бетти Килленберг, обе сразу, обе точно по команде невидимого ефрейтора, покинули салон, приподнимая плечи, каждым шагом отчеканивая своё неодобрение. Зато этот жизнерадостный толстяк доктор Артур Пресслер не отходил от Данилё Казакофа и совсем по-студенчески подмигивал Рисслеру.

И совсем несущественно, что Аугуст Рисслер нетерпеливо поглядывал на часы, зато смеялась мистрис Тоблинг — мистрис Тоблинг, которая, казалось бы, за всё пребывание её в «Конкордии» неспособна даже губами пошевелить, разве только чуть-чуть, изредка, за бриджем после особенно неудачного хода своего партнера мистера Ортона.

И уж совершенно неважно, что вдруг Лауридс Рист и фрау Берта Таубе очутились рядом и что Лауридс Рист покорно, как ребёнок, гнул голову, а у фрау Берты рдело левое маленькое ушко.

Зато восклицала madame Бадан: «Charmant! Charmant!» и после каждого её шармана княгиня недовольно поводила пухлой шеей, словно отгоняла надоедливую муху.