«Максим» не выходит на связь - Овидий Горчаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Еврей он, твой Мендельсон! – заявила отцу Лена, причесываясь у зеркала. – А слова «Лореляй» написал тоже еврей – Генрих Гейне. Такие песни не для немецких ушей!
– А вот сейчас я оборву твои немецкие уши!
– Попробуй только! Все узнают, что ты защищаешь евреев!
– Боже мой! – схватился за голову отец. – А говорят, дети – радость нашей жизни! Хорошенькая радость – ты только посмотри на них, мать! Что эти люди сделали с нашими детьми! Старший сын водит дружбу с бандитами и хулиганами, младший вылавливает на улицах этих несчастных, если они посмели, видите ли, выйти без желтой звезды, а дочь шляется с убийцей!
– Это кого ты называешь убийцей? – вскочила с перекошенным лицом Лена.
Она была очень эффектна в форме Союза германских девушек.
– Ты потише, отец! – глухим баском проворчал Петер, переглянувшись с нахохлившимся Клаусом. Как все, они стыдились своего вечно брюзжавшего, несознательного отца-неудачника, этого продукта допотопной Германии.
– В самом деле, – робко вставила Мутти, – ведь до фюрера ты был безработным, а теперь можешь купить путевку хоть в Италию в организации «Сила через радость»…
Все вы за чечевичную похлебку этому богемскому ефрейтору продались!
– Нет, – кричала Лена, – ты скажи, скажи, кто убийца!
– Да Генрих твой! Мне все про него рассказали – его же дружки из эсэсовской казармы. Героем его считают, блестящее будущее ему пророчат! Знаю я этих героев – мало они перебили народу в мировой войне!
– Вот видишь! Он герой, а ты его…
– Убийца твой Генрих, детоубийца! Два года назад он участвовал в погроме в Алленштейне, в Восточной Пруссии. Тогда твой кавалер был еще только обершарфюрером. Это было в Алленштейне июльской ночью. За то, что евреи-рабочие посмели протестовать против незаконного увольнения… До утра шла облава – эсэсовцы хватали людей и увозили их на машинах в Шнайдемюль – в концлагерь! Превыше всех отличился твой Генрих, он больше всех перебил из автомата… при попытке к бегству… детей!..
Отец зашатался, тяжело задышал, лицо его стало темно-багровым. К нему бросилась Мутти, на ходу вытирая распаренные, морщинистые после стирки руки. Он отстранил ее.
Лена расхохоталась насмешливо и жестко:
– Ну и что ж! Все это я давно знала. Верно, за этот подвиг Генриха сделали гауптшарфюрером, а еще через месяц – унтерштурмфюрером.
– Подвиг? Ты знала и все-таки…
– Ты забыл самое главное, забыл, что Генрих имел дело с евреями, польскими евреями…
– Он имел дело с детьми!
– С выродками врагов Германии! Мой жених…
– Какой он тебе жених! Не хочешь ли ты затребовать братьев и сестер его жертв, чтобы они несли шлейф твоего подвенечного платья? Не позволю, прокляну!.. Прокляну своим отцовским проклятием!
– Замолчи! – истерично взвизгнула Лена. – Замолчи, или я заставлю тебя замолчать!
В гнетущей тишине, наступившей после этих слов, долго, казалось, не замирало эхо. Со стены смотрел фюрер, смотрел грозно и выжидательно.
Отец медленно, тяжелыми шагами подошел почти вплотную к Лене и ударил ее по щеке.
В глазах Лены зажглось холодное пламя. С ненавистью посмотрела она на отца. Потом презрительно скривила губы, взглянула на себя в зеркало и молча вышла из комнаты.
Петер вспомнил недавнюю лекцию унтербаннфюрера гитлерюгенда: «Будьте тверды, как крупповская сталь! Вы принадлежите не отцу с матерью, а фюреру!»
И еще он вспомнил кафедральное величие и тишину покоев графов фон Рекнеров. Величественный полковник граф фон Реннер, его не менее величественная супруга. И кругом – сабли на стенах, гобелены, рыцарские доспехи, пушечные ядра, ордена… А главное – кафедральное величие, дворцово-музейная тишина. Истинно немецкий дом, настоящая немецкая семья, не то что у Нойманов!..
– А Лена права, – сказал Петер. – Тебе, отец, не поздоровится, если ты будешь так распускать язык. Если ты не понимаешь, что подвергаешь всех нас опасности, то нам придется самим о себе позаботиться…
Отец дико взглянул на Петера и вдруг охватил голову руками и повалился на стол. Никогда прежде не видел Петер, чтобы его отец рыдал, как баба. Мутти стала утешать его, а Петер закурил и увел из столовой Клауса.
А через час Лена вернулась. Она привела с собой своего жениха Генриха Грисслинга. Собственно, это он, унтерштурмфюрер Грисслинг, привел Лену. Он вошел первым, прямой, с квадратным лицом, худой и высокий, в отлично сшитой черной форме СС. На обшлаге мундира – лента с вышитой серебряной вязью готической надписью: «Лейб-штандарт АГ» – «Полк Адольфа Гитлера» – знаменитый полк СС личной охраны фюрера. Ни слова не говоря, не снимая черной фуражки с высокой тульей и лакированным козырьком, он бесцеремонно сел за стол, не спеша закурил.
Сидя на диване, Петер опустил на колени книгу Розенберга «Миф двадцатого века», по которой он готовился к экзаменам, и с интересом наблюдал за этой сценой.
Отец, растерянный, с покрасневшими глазами, выглядел таким сморчком перед бравым эсэсовцем. Папа Нойман делал вид, что читает газету, игнорируя эсэсовца, молча осуждая невообразимое нахальство незваного гостя, но глаза его глядели сквозь запотевшие очки в одну точку, а на лбу выступил пот. Грисслинг – в эту минуту он был воплощением не нахальства, а наглой, уверенной в себе силы – преспокойно взял у отца из рук номер «Фолькишер беобахтер» и небрежно бросил ее на стол. Затем он достал золотой портсигар, щелкнул тяжелой золотой зажигалкой. В напряженной тишине было слышно, как тикают на стене шварцвальдские часы. Петер вспомнил, что видел похожую зажигалку на столе в гостиной еврейского дома во время ночного погрома, но он не посмел сунуть ее в карман – отец все уши ему прожужжал проповедями на тему «Не укради». Зато кто-то из ребят школы имени Шиллера не постеснялся нарушить эту устаревшую заповедь и прикарманил зажигалку.
Грисслинг мастерски выпустил несколько колечек дыма в лицо хозяина дома и заговорил ледяным тоном:
– Господин Нойман, три месяца назад мне понравилась ваша дочь, а ваша дочь, естественно, влюбилась в меня. Три месяца назад я взвесил все положительные и отрицательные качества вашей дочери Лены Нойман и пришел к трем выводам. Первый: положительные качества фройляйн, как физические, так и моральные, несколько перевешивают качества отрицательные. Второй: наш брак будет вполне соответствовать расово-этическим требованиям национал-социализма. Третий: мы оба видим свой патриотический долг в увеличении статистики рождаемости. Точка. На этом основании я пришел к вам и заявил, что имею честь просить руки вашей дочери. Вы просили меня дать вам время подумать – я согласился. Вы захотели побольше узнать обо мне и стали шпионить за мной, хотя любому болвану, если он только умеет читать, по этой надписи на моем рукаве видно, что я состою в личной охране фюрера. Точка. Ваша дочь – хорошая немка, и сын ваш Петер – хороший немец, а вы, герр Нойман, плохой немец. Час назад вы оскорбили дочь, меня и самого фюрера. Моему начальству на Потсдамерштрассе будет небезынтересно узнать, что вы, герр Нойман, умолчали в анкетах о своей принадлежности к Красному фронту и о своем участии в коммунистических волынках 1932 года.
Отец медленно повернул голову в сторону Лены. Их глаза встретились. Во взгляде отца – боль, страх и горечь. Потом Петер видел такие глаза у тяжелораненых. А в непреклонных глазах Лены светилось тупое торжество. Мутти сидела ни жива ни мертва.
– Ближе к делу, – вдруг твердо сказал отец. – Что вы хотите?
Петер смотрел на эсэсовца с невольным восхищением: вот это апломб, вот это сила!
Грисслинг энергичным движением затушил сигарету в пепельнице:
– Мне не очень-то хочется стать зятем государственного преступника. Мы можем уладить это дельце по-семейному…
Отец положил на стол крепко сжатый кулак:
– Никогда, никогда, слышите вы, не отдам я вам дочь! Пока я жив…
– Пока вы живы, – недобро усмехнулся Грисслинг, поднимаясь. – Пока вы живы. Хайль Гитлер! Точка.
Он вышел, стуча коваными каблуками. И Лена заспешила за ним. А Мутти, глупая, старая Мутти, кинулась вдруг к отцу, обняла его, зарыдала:
– Иисус-Мария! Они предали отца! И это наши дети…
Через три дня в полночь двое штатских в черных кожаных пальто постучали в дверь. Передний показал Петеру металлический жетон на блестящей цепочке. Тайная государственная полиция – гестапо? Судорожно зевая, отец обнял Мутти – на нее словно столбняк напал. Потом он подошел к кровати Клауса, но тот отпрянул от отца, отвернулся от него к стене. Тогда отец опустил голову и молча прошел мимо Петера и Лены, сутулый и постаревший…
Той же ночью Петер записал в дневнике:
«Каждый сознательный немец знает, что евреи и коммунисты могут принести нам только разруху и загнивание и в конечном счете гибель нашего германского наследия.
