Мама, я люблю тебя - Уильям Сароян

Лифт опять остановился, и на этот раз вошли, тихо и молча, трое людей, совсем незнакомых друг с другом. Все потеснились назад, к нам, чтобы дать им место.

Новая остановка — и зашли еще двое, и теперь уже в лифте не оставалось больше свободного места, так что, когда лифтер стал останавливать лифт на другом этаже, один из двух мужчин, которым было весело, сказал:

— Хватит, Джо, не будем запихивать сюда всех жителей Нью-Йорка! Уже и так собралась теплая компания, и ты только испортишь все дело.

Мама Девочка засмеялась, и я тоже, зато шептунья посмотрела на него так, будто он сказал что-то очень глупое.

Но лифтер все равно остановил лифт и открыл дверь, и на этот раз не оказалось никого, кроме старика с тростью и закрученными вверх усами. Как он увидал, сколько в лифте народу, так сразу махнул лифтеру рукой, чтобы спускались без него, но лифтер стал ждать и даже сказал:

— Спускаемся, заходите, пожалуйста.

— У вас и так достаточно пассажиров, — ответил старик. — Поеду следующим.

— Сейчас работает только один, — сказал лифтер.

— Тогда подожду.

— Входите-входите — вон сколько места!

— Отправляйтесь дальше, я не выношу тесноты.

Но лифтер все не отправлялся и ждал его. Звонок вызова трезвонил не переставая, и лифтер посмотрел, сколько разных этажей ждет лифта, и сказал:

— Входите скорей, вон сколько народу меня дожидается.

Это старика так рассердило, что он даже поднял свою трость.

— Знаете что, — сказал он, — закройте сейчас же свою дверь и отправляйтесь дальше.

Но лифтер все не закрывал.

Четверо веселых и смеющихся один за другим повыскакивали из лифта, и тот из них, который до этого не говорил ни слова, сказал вдруг:

— Всю жизнь мечтал походить по одиннадцатому пажу «Пьера», и вот наконец представился случай. Передайте, пожалуйста, чтобы нам прислали сюда четыре стакана и бутылку шампанского. Мы будем дальше по коридору.

И повернулся к человеку с тростью:

— Вы совершенно правы. Слишком долго терпели мы тиранию лифтов и лифтеров. Чтоб они провалились, эти лифты!

Он повернулся к лифтеру и сказал:

— Провалитесь!

Лифтер грохнул дверью. Я думала: ну уж на этот раз мы точно съедем в самый низ, но вместо этого мы поехали вверх, и люди начали переглядываться. Мы впустили несколько человек на девятнадцатом этаже, еще несколько — на шестнадцатом, а потом спустились на девятый, и там к нам набилось полным-полно народу — и только тогда лифт спустился в вестибюль.

Все вышли, и мы с Мамой Девочкой тоже.

Посыльные все как один стали пялить на нас глаза, а когда мы подошли к конторке, человек, который сидел за ней, тоже уставился на нас, и другие, стоявшие около него, — тоже, сначала на Маму Девочку, потом на меня. А потом они все заулыбались.

Шептунья сказала человеку за конторкой:

— По-моему, ваш лифтер сошел с ума.

И повернувшись, пошла прочь, а вслед за ней пошел ее муж.

Человек за конторкой спросил:

— Что-нибудь с лифтом?

— Просто лифтеру нужна помощь, а кое-кому из пассажиров захотелось поразвлечься, вот и все.

— Он один из старейших наших служащих, — сказал человек за конторкой. А потом снова поглядел на меня и снова — на Маму Девочку и добавил:

— Я вижу, вы нашли свою дочь.

— Да, благодарю вас.

— Я слышал, она была в гостях у мисс Крэншоу.

— У кого, у кого?

— У мисс Кэйт Крэншоу.

— Актрисы?

— Она не играет больше, только преподает.

— Я думала, она умерла.

— Что вы! Она уже несколько лет занимает северный номер люкс с выходом на крышу-террасу на двадцать первом этаже, и не умерла, а здоровехонька, могу вас в этом уверить.

— Кому же она преподает?

— Звездам, конечно.

— Звездам сцены?

— Сцены, экрана, телевидения и всего прочего.

— Благодарю вас, — сказала Мама Девочка, и мы пошли через вестибюль к выходу на Пятую авеню.

— Одуванчик, — снова заговорила Мама Девочка, — знаешь, у кого ты была в гостях?

— У кого?

— У величайшей в мире актрисы-педагога, вот у кого. У самой Кэйт Крэншоу.

— Что она делает?

— Учит актеров играть.

— А разве они сами не умеют?

— Увы, нет. Настоящие актеры все время учатся. А теперь расскажи мне, пожалуйста, про мисс Крэншоу.

— А что рассказать?

— Ну, например, я бы ей понравилась, как по-твоему?

— Я ей понравилась, значит, и ты понравишься: ведь ты моя мать. Правда, я была не совсем одета, когда мы с ней знакомились.

— Ее это шокировало?

— Что ты! Она даже не заметила.

— Просто она настоящая леди. Лягушонок, расскажи мне о ней все-все.

— Она очень высокая. Очень худая. Очень элегантная. Взгляд пронизывает насквозь. Все слова выговаривает очень отчетливо, и с ней очень интересно.

— Еще что?

Мы с Мамой Девочкой шагали уже по Пятой авеню, и я старалась рассказать про Кэйт Крэншоу, но ведь, когда я была у нее, я не знала, что это она. Она не спрашивала у меня мое имя и не сказала мне свое.

Мы шли по стороне, на которой Центральный парк.

— Чувствуешь, Лягушонок? — спросила Мама Девочка.

— Что?

— Запах деревьев Центрального парка. Запах травы Центрального парка. Запах птичек и белок Центрального парка.

— Кажется, чувствую.

— Когда войдем в него, ты почувствуешь их все — и запах людей в придачу.

Примерно через квартал был вход, и мы оказались наконец в Центральном парке. Скоро мы свернули в сторону от широкой асфальтированной дороги, забитой машинами, и пошли по дорожке, по которой не ездят даже на велосипедах, а только ходят. Потом мы остановились, и Мама Девочка стала рассматривать деревья, большие глыбы черного камня на земле и лужайку с цветами. А потом она глубоко-глубоко вздохнула и сказала:

— Люблю Центральный парк!

— Я тоже. А ты его за что любишь?

— За то, что он в Нью-Йорке.

— Если ты любишь Нью-Йорк, почему ты в нем не живешь?

— Потому что я его ненавижу.

— Ой, Мама Девочка, терпеть не могу, когда ты говоришь так: и люблю, и ненавижу.

— Но ведь это правда, Кузнечик. Да, я люблю Нью-Йорк, но я его также ненавижу.

— Почему?

— Потому что это так на самом деле. Только никто не хочет признать этого, но все равно это так. Центральный парк я знала еще тогда, когда не умела говорить. Я люблю его и ненавижу и хочу, чтобы весь мир стал лучше.

— Лучше чем что?

— Чем то, что он есть.

— А что он есть?

— Нечто печальное и несуразное.

— И нет, очень веселое!

— Хорошо, пусть веселое. Неужели ты не видишь, Лягушонок, как я боюсь?

— Чего?

— Себя. Того, как я живу. Как долгое время жила. Как у меня все получается. Как я исковеркала свою жизнь — все свои тридцать три года.

— Тридцать три? Но ведь тебе двадцать один!

— Ох, Лягушонок, ты мой друг, мой преданный друг, но все равно я боюсь.

— Не бойся, Мама Девочка!

— Боюсь, что ты будешь жить той же жизнью, что и я, потому что я твоя мать и ты все время со мной.

— А я хочу жить такой жизнью!

— Вот это и плохо, Лягушонок.

— А что хорошо?

— Сама не знаю. Если бы я только знала! И никто из моих знакомых не знает. Никого из нас не радует жизнь, которую мы ведем, но как изменить ее, никто понятия не имеет. Вчера в это время мы были в Калифорнии — а где мы теперь?

— Здесь, в прекрасном Центральном парке!

— Зачем?

— Чтобы ты поступила в театр и стала знаменитостью.

— Ох, Лягушонок, мне от себя тошно. Мне кажется, что я абсолютно бездарна.

— Что ты, Мама Девочка, ты великая актриса!

— Для тебя — может быть.

— А мне, если хочешь знать, не так уж легко понравиться. Не будь ты великая актриса, ты бы никогда не смогла так ловко обманывать меня — я бы всегда замечала. Вот увидишь, у тебя будет очень хорошая роль.

— Но я завтракала с лучшим режиссером на свете, и он не предложил мне никакой роли, даже крошечной, и теперь он приглашает нас на завтрак специально для того, чтобы познакомиться с тобой. Ты хочешь играть на сцене?

— Ой, что ты! Я совсем не умею, я еще маленькая.

— Он и хочет, чтобы ты сыграла маленькую девочку, вроде себя самой, так что особенно придумывать тебе не придется. Тебе надо будет только запомнить, когда что делать и говорить, — вот и все.

— Не хочу.

— Определенно?

— Мама Девочка, а ты хотела бы, чтобы я играла?

— Не знаю. Я растеряна. Мне всегда страшно не нравились матери, которые выпускают своих детей на сцену, превращают их в маленьких обезьянок и живут на их заработки, но теперь — не знаю. И потом, у меня нет никакого желания прятать от тебя необыкновенную жизнь…

— А где она?

— На сцене.

— А где будешь ты?

— О, где-нибудь на задворках, как все матери маленьких монстров, выступающих на сцене.